Втрати на війні переживаються легше, ніж загибель людей на Майдані, — волонтер

Ірина Сампан: 19 лютого три роки тому на Майдані було багато поранених після подій 18 числа. Ви як медик Майдану що тоді робили? Що відчували?

Євгенія Янченко: С 18-го на 19-е были контужены мои друзья, в том числе, и мой супруг, поэтому мы уехали домой, чтобы он немного отдохнул, так как состояние у него было не самое лучшее.

Но ближе к обеду 19-го февраля пришло сообщение, что был ранен наш близкий друг «Хан» Абаев Александр. И я вернулась на Майдан, на котором на тот момент было затишье перед бурей, такая опасная тишина.

Ірина Сампан: В ту ніч також відбулися перемовини з Віктором Януковичем. Чи сподівались ви, що після цих перемовин щось зміниться на краще?

Євгенія Янченко: Нет, мы уже понимали, что это не закончится одними разговорами. Ведь 18 февраля мы шли к Верховной Раде для того, чтобы мирно договориться, именно мирно, потому что ребята шли без оружия. Но после того, как мы увидели, как действуют «титушки» и милиция, как они были подготовлены, как захватывали здания и не было никаких намеков, что они хотят отступать, мы приготовились стоять до победного конца, до последнего выжившего.

Едуард Лозовий: Як ви оцінювали тих, хто стояв по іншу сторону барикад? Скільки з тих солдат були дійсно убивцями, а скільки були залякані?

Євгенія Янченко: Было по-разному: у некоторых глаза были испуганные, у некоторых — уставшими, а некоторые были в ярости. Поэтому, если брать в процентном соотношении, то там было 30% тех, кто не хотели идти дальше. И остальные 70% разделите напополам, из них половина были в ярости, а половина — тех, кто устал, но у них не было другого варианта, кроме того, чтобы выполнять приказ.

Когда приходит информация о раненых и погибших, мне хочется взять гранату, пойти в Верховную Раду и всех взорвать

Едуард Лозовий: Чи багато було майданівців в батальйоні Київська Русь?

Євгенія Янченко: Да, их было человек 100. Это была «Львовська брама», 1-ая сотня, некоторые другие сотни. То есть первый костяк, который пошел в батальон, были ребята с Майдана.

Едуард Лозовий: А потім ворогів стало більше. Як ці майданівці на війні переживали те, що все йде не зовсім так, як очікувалось, коли на Майдані точилися сутички?

Євгенія Янченко: У нас задачи были другие, и мысли были другие. Майдан остался у нас в сердце и в душе, но, когда мы ехали туда, мы четко понимали, что едем на войну. Почему так сложней воспринимается Майдан, чем война? Война легче отпускается, чем Майдан. Когда мы ехали на войну, мы понимали, куда мы едем, и понимали, что мы можем там погибнуть. А когда начинался Майдан, даже мыслей не было, что такая ситуация может случится в центре Киева. Поэтому это до сих пор так сильно болит.

Естественно, ребята порой возмущались тем, что делает наше правительство, грозились на БТРах ехать на Киев, но потом все быстро успокаивались.

Когда мы ехали на войну, мы понимали, куда мы едем, что мы можем там погибнуть. А когда начинался Майдан, даже мыслей не было, что такая ситуация может случится в центре Киева

Едуард Лозовий: Як на фронті сприймались Мінські домовленості? Адже деякі бійці говорили, що це повна капітуляція. Чи розуміли вони, що їм варто захищати країну і надалі, що вони стоять за народ, а не за уряд і владу?

Євгенія Янченко: Безусловно, ребята это понимали, несмотря на то, что они злились, когда подписывались Минские соглашения, когда начались условные перемирия. Никто не воспринимал это как капитуляцию Украины, все прекрасно понимали, что нужно защищать целостность нашей прекрасной страны.

Но ощущение, что нас предали, закрадывалось. Особенно после Иловайска и Дебальцево. Когда ребята выходили из этих «котлов», у них было ощущение предательства.

Ірина Сампан: Чи є в тих майданівців, які стояли з першого дня Майдану, відчуття зради?

Євгенія Янченко: Лично у меня есть ощущение непонимания самой ситуации, почему ребят сдерживают, почему не дают им возможность стрелять. Головой я понимаю, но, когда приходит информация о раненых и погибших, мне хочется взять гранату, пойти в Верховную Раду и всех взорвать. Но потом я остываю и понимаю, что это ничего не изменит.