Громадське радио
Говорим с писательницей, поэтессой, исследователем костюма Линор Горалик, которая прочла лекцию в рамках выставки украинской моды «In Progress» в Мистецькому Арсеналі.
В это время было очень много разных костюмных стратегий. Были люди, которые просто исключили себя из этой игры, потому что игра была сложной и дорогой. Были люди, которые, когда я проводила исследования, говорили: «Вы с ума сошли?! Я не мог ребенка прокормить, носил, что в шкафу лежало, и радовался, что оно там есть». Были люди, которые очень подробно описывают, с каким интересом и охотничьим азартом они вступили в эту игру с новым костюмом, с новым языком костюма.
В каждый момент времени каждый из нас пытается решить важные и плохо совпадающие задачи: одеваться как лично ты, при этом, когда одеваешься, совпадать со своей социальной стратой. Тогда это было очень тяжелой задачей по тысяче причин: от отсутствия возможности покупать те вещи, которые хотелось бы, и в это время вырабатывался новый язык костюма и новые требования соответствия. Мне кажется, большинство людей, как и всегда в костюме, пытаются решить эти две задачи одновременно, просто тогда это было очень тяжело.
Советский язык костюма был устроен во многом, как и официальный советский язык вообще. Он был очень редуцированным, и человек, который проводил политинформации, хорошо помнит, что эту советскую «уткоречь» можно было гнать километрами, не просыпаясь, но и слов в ней было сто. Формальный советский язык костюма был устроен очень похоже. Одеваться можно было с закрытыми глазами, но в этом языке и слов было сто. В реальности, конечно, в нем существовали очень тонкие нюансы, географическое, социальное, индивидуальное разнообразие. Но была некоторая константа, надъязык, о котором можно было договориться.
Признаки того, что он начал распадаться (как и в языке вербальном) – это появление новых слов и выражений. Это всегда признак кризиса языка. Это ситуация, когда реальность есть, а слова нет. Как произошел взрыв во всех постсоветских языках с попыткой описать новую реальность, так и в костюмном языке произошел взрыв, связанный с новыми словами, выражениями с новыми деталями и элементами костюма.
Например, человек, приходящий в школьной форме в юбке, укороченной до состояния мини. Что он говорит? Он формально подчиняется правилам – это школьная форма. Но он явно не подчиняется правилам – это не школьная форма. Это девочка пытается заявить о себе как о модной девочке, но она в школьной форме.
Люди вдруг начинают или использовать старые слова по-новому, как это было в вербальном языке, или сочинять новые. Либо приходит жаргон – и ты вдруг выясняешь, что не понимаешь его.
В моем представлении это устроено так: в каждый момент каждое общество – это общество дресс-кодов. Их огромное количество, многие из них кажутся нам такими очевидными, что мы не чувствуем, что есть дресс-код.
Дресс-код всегда привязан к ситуации. Начала меняться реальность, начал меняться набор ситуаций, в которых оказывался человек. Выяснилось, что старые дресс-коды не нужны, потому что больше нет тех ситуаций, а новых не хватает. Был дресс-код, в чем приезжать на «терку», в чем ходит серьезный деловой человек, в чем ходит его подруга – просто они начали привязываться к новым ситуациям, к новой реальности.
А это все, что связано с новыми формами существования культуры: в чем ходят на поэтический вечер, в чем ходят в новый независимый театр, в чем ходят на эти новые работы. Почти все социальные ситуации оказались принципиально новыми, вплоть до того, что люди рассказывают, что они не понимали, в чем идти в школу на родительское собрание.
Язык вырабатывается очень медленно, в какой-то мере в 1985-х старый язык еще действует, в 1993 старый язык не работает, новый гораздо понятнее, но в нем есть глитчи старого языка. Большинство моих респондентов рассказывают, что они в этот период пытались объясняться какое-то время (как когда распалась Вавилонская башня). Наверно, пытались перейти на язык жестов или были какие-то пять слов, которые все понимали кое-как. Я даже постаралась выделить эти костюмные слова.
Вкус – люди очень часто возвращались к категории вкуса как к константе, не понимая, что можно, а что нельзя носить. Они говорили: «По крайней мере, я буду ориентироваться на вкус». Лосины с люрексом и малиновый пиджак на спортивную куртку – это безвкусно, и я решу для себя эту проблему так. Другое слово – богатство. Богатого от бедного стало сравнительно легко отличить. Еще одно слово – успех, не всегда совпадающий со словом богатство.
Называют лосины, безусловно, турецкие свитера с мохером и люрексом. Это была вещь на века,теплая и модная. Называют мелкие вещи. Очень много респондентов говорят о неоновых шнурках: оранжевые, зеленые и розовые. Ими перешнуровывали советские ботинки, но доходит до того, что люди вспоминают, что носили их как галстук, как веревочку вокруг волос, плели фенечки. Младшее поколение вспоминает китайские плиссированные платья с узором из дырочек: розовые и голубые.
Была одна очень важная характеристика – цвет: все цветное было тем, что надо. Люди чувствовали, что цветное означает не советское. Они брали советские вещи и делали на них пятна акриловой краской, нашивали цветные заплатки на джинсы.
Процесс становления новых норм очень долгий и разнообразный. Было очень много факторов. Самый очевидный – появление модных медиа нового формата, в открытом доступе, а не только по спискам, у спекулянтов или у портных. Также появление первых послесоветских модных журналов, модных обзоров в прессе и появление западных медиа в Советском Союзе. Второе – появление западных фильмов и сериалов. И это тоже новая визуальность: внезапно человек стал видеть, как одеваются в других мирах. Это иногда было карикатурным. Например, сериал «Династия» имел тогда огромное значение для становления русского делового костюма.
Полную версию разговора слушайте в прикрепленном звуковом файле.