«Убитых надо показывать, потеря говорит о цене борьбы», — фотограф

Украинский фотодокументалист, один из авторов выставки про Иловайск рассказал «Громадскому радио» об особенностях работы фотографа в зоне боевых действий.  

Когда Вы начали профессионально заниматься фотографией?

По-настоящему увлекся где-то в 80-х годах. Сотрудничал с газетами, потому что в конце 80-х – в начале 90-х для того, чтобы с тобой разговаривали как с фотографом, нужен был обязательно какой-то, формально, статус, который бы позволял фотографировать. То есть, «корочки» внештатного фотографа какого-то издания. Я с этого начал. Хотя первая моя поездка была не типично газетная. Мне предложила «Молодь Украины», с которой я начал сотрудничать. Я поехал на неделю в Народичский район.

Кроме районов, непосредственно близких к Чернобыльской станции в Киевской области, очень сильно пострадал, например, Народичский район Житомирской области, который граничит с этой территорией. На некоторые села этого района, при изменении направления движения облака после взрыва, выпали горячие частицы. И часть этих сел эвакуировались, если не в один день с Припятью, то в очень близкие сроки. Только в 89-м году в публичное пространство прорвалась информация о том, что это очень пострадавший район. Государство было вынуждено объявить программу обязательного переселения. Это не была эвакуация. Определенным способом поддерживалось это переселение, но люди ехали сами.

Когда Вы начали освещать войну на востоке Украины?

Достаточно поздно, по сравнению с началом, но не поздно для себя. Так как события разворачивались, безусловно и в Крыму, и вначале на Востоке, это была настоящая журналистская работа — там я себя не видел. А когда стало очевидным, что идет большая война (большая хотя бы с нашей точки зрения), я собрался, оформил допуск в зону АТО — и в начале июля оказался в Краматорске. Где-то до половины июля я работал так, как работали большинство снимающих и пишущих. То есть, каждое утро — под Штаб (туда, к аэродрому). В сопровождении пресс-офицеров АТО колонна куда-нибудь едет, куда ей назначено ехать.

Когда я этого наелся, видя совершенно бессмысленным, в то время, когда происходят боевые события. Даже на их последствия сразу же не попадаешь. К этому времени уже удалось пересечься с батальоном «Донбасс». Это было в Лисичанске. Познакомились с комбатом, провели ночь в их расположении. В итоге, через контакты Максима Дондюка (в это время там был и Макс Левин, и Маркиян Лысейко), мы перебрались в батальон «Донбасс».

Это еще было связано с съёмочными группами наших телеканалов. Просто уже было стыдно перед военными, которые на блокпостах, за весь этот бардак, за гуляющих телевизионщиков в пляжных тапочках, ярких маечках, позирующих с оружием на фоне блокпостов. Или произносящих напряженным голосом на камеру откровенную чепуху о том, что только полчаса назад здесь закончился горячий бой. В итоге, мы оказались в действующем подразделении, не армейском, добровольческом — в Национальной Гвардии. И потом практически все то время, где-то три недели, может, меньше — 19 дней, до ранения в Иловайске, я был с батальоном «Донбасс».

Безусловно, работа на войне в своей стране и в других отличается. В чем заключается эта разница для Вас лично?

Это происходит в моей стране. Однозначно, я нахожусь на одной стороне конфликта и не испытываю в этом плане никаких внутренних сомнений и мучений, во мне ничего не разрывается. Это моя страна, на нее напали.

Вы снимаете на аналоговую камеру. Какие преимущества и недостатки такой съемки, например, в зоне боевых действий?

То, что я снимаю на аналоговую технику, не вижу смысла привязывать к тому, снимаю я в конфликтах или нет — это просто немного другой вид съемки, где ты точно знаешь, сколько кадров у тебя на пленке, сколько у тебя с собой пленок. Разрушительного отношения к тому, что нам приносит технический прогресс, у меня нет. Более того, я признаю преимущества, в определенных параметрах съемки, современной цифровой техники. Скажем, на Майдане я мог снимать исключительно в контровом свете какие-то события, в то время, когда большинство работающих профессиональной цифровой техникой, без вспышек снимали практически то, что происходит в темноте.

Поэтому у меня к этому отношение несколько иное, поскольку я люблю ту часть работы, которая происходит после съемки, тоже. И это не работа в Photoshop — это печать фотографий. Я работаю над итоговым образом, для меня оригиналом является отпечаток.

Большинство Ваших снимков — черно-белые. Почему так?

Это было личное решение, потому что мне очень нравятся черно-белые изображения — это первое. А во-вторых, в черно-белой печати добиваюсь того, что я хочу сказать. Здесь нет, иллюзорных обычно, спекуляций на тему того, что цвет мешает видеть главное… Люди, которые разбираются в цвете, о том самом умеют с помощью цвета рассказать, о чем я рассказываю в черно-белой фотографии.

Сегодня, во время технического прогресса, каждый на свой смартфон может делать достаточно хорошие снимки. Как в таких условиях выжить качественной документальной фотографии?

Здесь на самом деле я не вижу никакой проблемы. Доступность технологий — это очень хорошо. Смешно думать, что, если в руки человеку попадает достойный инструмент, он сразу становится, хотя бы на уровне этого инструмента, мастером. А вот когда сюда необходимо добавить уже личностное, творческое, то здесь всегда гораздо больше проблем у любого человека возникает.

Совершенно очевидно, что в этом океане фотографий, который уже превосходит размеры поверхности земли, безусловно, люди, умеющие сделать это гораздо лучше других, не теряются. Их можно увидеть, и эта работа всегда заметна.

Что Вам лично сложнее всего фотографировать на войне?

То, что не дают сфотографировать. И ты понимаешь, что люди имеют на это право. Часто это право, возможно, ошибочно, но это их право. Потом они извиняются. Через год, например.

То, что было трудно фотографировать — это своих раненых. Ну уж если человек в сознании и дал согласие, окружающие на это агрессивно не реагировали. Они уже не имеют права тебе помешать. И они понимают это. Потому что он вот здесь, и он говорит: «Давай!».

О своих погибших. В тот момент, когда я был на войне, снимать погибших было невозможно. Разве тайком. Тайком я этого не делал. С точки зрения истории, это обязательно надо делать. Просто с точки зрения понимания того, насколько это тяжело всем — это понятно.

Американцы впервые позволили себе опубликовать фотографии своих погибших во Вторую мировую войну где-то на рубеже 43-го года. Это было несколько тел морских пехотинцев на берегу одного из островов, который они атаковали, отбивая его у японцев. То есть, война там шла уже более двух лет, а те, кто показывал эту войну, были не готовы показать своих убитых.

Это совершенно понятно. Это очень болезненный вопрос, но только проходит некоторое время, становится очевидным, что это необходимо — это цена свободы, это показывает часто самое очевидное, потеря говорит о цене борьбы.

Я, например, очень болезненно переживаю, показывая фотографии с Майдана, когда требуют, чтобы не было убитых. Когда выставка «Docudays» была в Киеве, она происходила в галерее «Дом Миколи». Это дом детского творчества, соответственно, это было требованием. У них там прописано, что этого не должно быть. При этом, это уже получается, определенным образом, кастрированные изображения.

То же самое у меня было в Литовском Сейме. Там считается, что холл, в котором демонстрировалась выставка о нашем Майдане, о нашей войне — публичное место, куда приводят экскурсии детей. И в соответствии с законодательством, там запрещены изображения насилия, мертвых. Мертвые могут быть изображены только в процессе похорон, человек должен быть в гробу и прикрыт. На открытии я говорил, им было неловко. Но они не смогли переступить через эту норму. То есть, есть совершенно понятные установленные порядки, но они зачастую несправедливы.

Что для Вас самое важное в работе на войне?

То, что для меня важнее вообще во всем, что я делаю — это люди. Вся моя фотография связана с людьми, даже если их в кадре нету. У меня есть и такие снимки.

Ваши советы фотографу, который едет работать в зону конфликта впервые.

Обязательно, чтобы он прошел тренинг, лучше комплексный, конечно. Но невозможно, не побывав там, обрести опыт пребывания в зоне боевых действий. Но можно к нему приблизиться и быть готовым.

Обязательно иметь аптечку по тем требованиям, которые сейчас предъявляются. Иначе это крайне неуважение к тем, с кем рядом ты окажешься, если ты не готов к тому, что у тебя должен быть минимальный набор, чтобы тебя можно было спасти. Это значит, что кто-то должен отрывать от себя.

Сейчас, слава Богу, есть возможности пройти тактические тренинги. На это не надо тратить рабочие дни, многие проходят в выходные. Или эти блестящие комплексные тренинги, которые организовывают британцы. Ну пройди, у тебя постреляют над головой, тебя возьмут в заложники, рядом будет кто-то кричать, облитый краской… Это все готовит. А просто так ехать из чувства справедливости, желания и каких-то профессиональных интенций, рваться туда, не зная, что там тебя ждет и будучи готовым — это неправильно.

Как считаете, фотография сегодня может влиять?

Позавчера, вчера, сегодня, завтра она, безусловно, воздействует. Зависит от фотографии. Может быть, это разные уровни воздействия, но у меня не возникает вопрос, может ли она воздействовать — она воздействует. Когда она перестанет воздействовать, значит, нету фотографов — зрители будут всегда.

Каким Вы видите будущее украинской фотодокументалистики?

Почему появляются фотографы, которые выбирают такую фотографию? Не знаю, возможно ли точно ответить. Поэтому, если будут те, кто будет тем занимаешься, сейчас они есть, значит будет украинская документальная фотография. А то, что со временем, возможно, уже недалеким, в Украине появится возможность получить профессию фотографа, по-настоящему, слышал, что это уже близко. Возможно будет поступить в приличный ВУЗ на фотографа, пройти нормальный цикл обучения, получить соответствующий диплом.

Анастасия Шибико из Львова для «Громадського радио»