facebook
--:--
--:--
Включить звук
Прямой эфир
Аудионовости

Падение режима Лукашенко неизбежно — Анастасия Шпаковская

Интервью

С Анастасией Шпаковской, солисткой группы Нака, актрисой театра им. Горького в Минске, мы познакомились в сентябре 2020 года. Она только что приехала из Беларуси, потому, что ей начали угрожать. При этом вспоминали её детей.

Падение режима Лукашенко неизбежно — Анастасия Шпаковская
Слушать на платформах подкастов
Как нас слушать
1x
--:--
--:--
Примерное время чтения: 22 минут

Анастасия Шпаковская: У меня в августе (2020 года — ред.) вообще была отдельная история: так получилось, что я сотрудничала с «Washington Post», попросил меня мой друг помочь им осветить события. Я 9 августа ездила по разным участкам, разговаривала с людьми, с независимыми наблюдателями, и уже тогда, знаешь, как перед грозой, было ощущение, что так воздух немножечко гудит, потому что чувствовалось: что-то начнет происходить.

И потом, соответственно, когда началась вот эта бойня, я должна была ездить по самым горячим точкам, общаться с людьми пострадавшими — там Окрестина, Стелла, вот эти вот боевые места — и я морально была не готова к тому, что мне так много и близко придется узнать.

Полина Бродик: Меня зовут Полина Бродик и это мой авторский подкаст «Пашпарт: беларусы вне Беларуси».

Анастасия Шпаковская: Самое жуткое, конечно, впечатление — это 10 и 11 августа, это Окрестина. Это то, после чего я очень долго восстанавливалась, я не могу сказать до сих пор, что я восстановилась. Это вот вой людей, которых избивают за оградой тюрьмы, и вой матерей перед оградой, и вот эта вот вся дичь. Она, мне кажется, просто несовместима с человеческой жизнью. И, в принципе, я думаю, что после такого вернуться в нормальное русло и начать жить как будто ни в чем небывало, невозможно.

То, что я увидела на Окрестина — самое яркое. Даже общение с людьми, которых закидывали светошумовыми гранатами, общение с медиком, который там перевязывал раны и описывал мне в подробностях, что поражения были не просто от шумовых гранат (что внутри они были еще чем-то наполнены, эти гранаты), то есть даже общение с пострадавшими физически людьми в результате разгонов — это ничто, по сравнению с тем, что было в этом вечереющем Минске тогда, на Окрестина — вот эти вой и стоны, и эти женщины, бросающиеся под автозаки — это ни с чем несравнимо.

Это такого уровня боль и такого уровня вопиющая несправедливость, как бы это нелепо ни звучало… Может быть в военное время, когда идет война, все это становится, может быть, немного обыденнее что ли, но когда в мирное время, когда мы свободные люди в свободной стране пошли и просто проголосовали за человека, которого мы видим своим президентом, и делать с людьми такое — это в высшей степени несправедливость, и самое жуткое, это твоя беспомощность. Когда ты стоишь и понимаешь, что не в состоянии ни на что повлиять и никак это изменить.
Ты стоишь и хочешь орать для того, чтобы это прекратить, но ты не можешь ничего сделать.

Полина Бродик: В сентябре 2020 года мы с Анастасией сидели в киевском кафе с очень символичным названием «Ветерано пицца». В месте, которое дает работу ветеранам боевых действий на Донбассе, тем самым предоставляя возможность вернуться к «мирной» жизни.

Анастасия Шпаковская: А, все, да, точно, там мы и познакомились. Ну тогда мои ощущения были совершенно иными, не такими, как сейчас.

На встрече присутствовали представители беларусской диаспоры в Украине, мы обсуждали необходимость оказания помощи беларусским беженцам, которые только начали убегать из Беларуси. Уже тогда мы знали, что назревает проблема. Но мы даже не подозревали о ее масштабах и том, какую существенную часть нашей жизни займет эта работа. Но обо всем по порядку — вернемся к концу июня.

Началось все с первого, с самого яркого, как я уже говорила, с организации «Культпратест» движения, с нашего первого видео-обращения, и как бы это был такой первый робкий шаг для прощупывания в принципе аудитории и востребованности вот такого плана видео-обращений для того, чтобы люди объединялись.

Полина Бродик: Ничего нового — два ролика с участием белорусских актеров, музыкантов, режиссеров, литераторов, журналистов, которые выражали свое несогласие с происходящим — задержанием главного оппозиционного кандидата на выборах, Виктора Бабарико, и его сына Эдуарда.

Анастасия Шпаковская: И был очень-очень большой резонанс у этого видео и надо понимать, что когда ты видишь такой отклик, то ты понимаешь, зачем это нужно продолжать делать. Потом, конечно, для меня еще перед видео-обращение, был такой мощный толчок, когда я собирала подписи за Бабарико и просто даже когда со столиками стояла на улице, когда ко мне подходили совершенно незнакомые люди, причем разных возрастов, разных социальных групп, и говорили «Уберите Лукашенко. Что нужно подписать, чтобы он ушел?».

И это было так много, так ярко, что я понимала, что много людей против, но что ты стоишь на улице с папочкой и бумажками и к тебе подходят и говорят так, как будто ты реально в силах что-то изменить, где-то что-то подписать и он куда-нибудь исчезнет… Это было очень мощное впечатление. Когда, конечно, Виктора Дмитриевича посадили, я поняла, как много людей почувствовали себя обманутыми уже тогда. Ну и потом уже, соответственно, все эти наши жуткие события — и августовские…

У меня 24 числа должно было быть открытие сезона в театре, в Горьковском, в котором я больше двадцати лет проработала, и я стала связываться с коллегами после всего увиденного и говорить: «Как мы сейчас придем в театр, послушаем планы министра культуры на следующий год и будем веселить людей, как будто ни в чем не бывало? То есть как это может быть?».

И договорились мы там с моими коллегами записать видео-обращение как бы от горьковцев — там началась еще какая-то волна, что «Что вы себе позволяете, служители государственного театра?», вот… Ну в итоге закончилось все тем, что я перед сбором труппы собрала своих коллег и сказала: «Ребята, не знаю как вы, но я не представляю как в таких обстоятельствах можно играть спектакли».

Мнения разделились, кто-то говорил, что «ну у нас там есть серьезные спектакли, которые можно играть в таких обстоятельствах», когда я пыталась там им с дергающимся глазом объяснить, что «Вы не представляете, что происходит в городе, вы не видели людей изнасилованных, которые вышли с Окрестина, вы вообще не представляете… Какие «серьезные спектакли»?!».

  • Ну то есть мы находились на настолько разном уровне информационного погружения в события, что закончилось все тем, что я одна пошла и написала заявление об уходе, с формулировкой, что «невозможно работать в государственной структуре, когда государство дает преступные приказы против собственного народа».

Полина Бродик: 2020 год был не первым протестным годом для Анастисии Шпаковской. Уже без малого десятилетие она выражает в своем творчестве и своим творчеством несогласие с ситуацией в Беларуси.

Анастасия Шпаковская: Когда записываешь протестную песню, видишь, какая реакция, как много людей подключаются и дышат с тобою вот такой музыкой вместе… Когда организовываешь какие-то акции, ты ощущаешь насколько это важно, нужно, и тебя это, безусловно, вдохновляет.

  • Но десятилетие назад у нас ничего не получилось. Мы помним, как трагично все закончилось — после жестокого задержания более 800 человек в ночь после выборов и непродолжительных «молчаливых акций» произошел взрыв в минском метро, и потом на десятилетие все вернулось к статусу-кво. И вот в 20-м произошел новый взрыв, но уже совершенно другого плана — люди наконец проснулись, встали на ноги и пошли. И наступил тот самый момент, когда мы можем объединиться и привести нас всех в новую страну.

Я помню как мой папа, он очень против режима, и он все время говорил «Что вы делаете?», «У вас ничего не получится», «Куда вы лезете», «Зачем вы это все бередите?», и мы приехали с мужем после очередного воскресного марша, с шампанским, к моим родителям и говорим «Все, мы победили, сто процентов», — и мой папа такой: «Что, куда, не смеши».

И на следующий воскресный марш мы взяли папу с собой и пробирались через эту многостатысячную толпу, и я смотрю, что папу не вижу, папа где-то отстал, потом смотрю — папа стоит у столба и у него слезы льются. То есть он настолько не верил, что беларусы могут так массово проснуться, и, конечно, это был один из самых ярких моментов, в принципе, моей деятельности, моей революции, моей надежды, веры в нашу победу.

А потом, видишь, понятно, что те люди, которые звонили, пытались угрожать мне, моим детям, они ждали, что я уеду, потому что они следили пристально за тем, что я делаю. Но я не могла в этой ситуации поступить по-другому и остаться, рискуя самыми дорогими для меня людьми — это явно не мой выбор был бы. Поэтому я стараюсь философски относиться к этому и воспринимать это как данность, как необходимые переживания и необходимые такие мытарства перед нашей победой.

Я считаю, что может быть и хорошо в каком-то смысле, опять же глобальном, что нам так тяжело это дается, что мы выстрадываем за 26 лет своего молчания, за 26 лет своего бездействия, что мы выстрадываем себе эту нашу победу. Наверное, в каком-то общем таком понимании, даже каком-то энергетическом, как-то так оно и должно быть.

Я недавно тоже разговаривала с одним беженцем, который тоже переехал в Украину. Украинцы его спросили: «Как вы думаете, почему беларусская революция не состоялась? Почему, собственно, не было никаких более уверенных действий со стороны протестующих?». Он сказал такую интересную фразу: «Ну, наверное, потому что у беларусов нет гена насилия».

  • Действительно, ведь за очень редким исключением, которое лишь подчеркивало правило, протестующие не применяли жестких методов противостояния, не шли в бой открыто. Нашим оружием были белые ленты, сердечки и цветы. Но ведь при этом люди, которые их избивали — это тоже беларусы. И вот как так получилось, что одни настолько мирно пытаются отстаивать свои интересы, а вторые готовы пытать и убивать настолько цинично и жестоко, что шокировали даже своих российских коллег, которые вообще-то тоже не славятся гуманностью? Как это объяснить вообще?

На мой взгляд, что касается всего силового вектора, здесь все прозрачно и понятно: это люди, которых десятилетиями так воспитывали, это люди, в которых взращивали агрессию, взращивали негатив против тех, кто выступает против режима, то есть это люди, которые заводятся с полуоборота. Я не думаю, что их при августовских событиях особенно сильно еще надо было как-то настраивать. У них была команда: «Фас», «Делайте, что хотите» и все, они были к этому готовы. То есть, если бы у так называемого, я даже не знаю как его называть уже, если бы у Лукашенко не было бы такой силовой поддержки (а понятно, что силовая поддержка поддерживается не только ясным солнышком рядом, а еще тем, что туда нормально вливаются деньги), если бы не было бы финансирования, то я уверена, что уже ничего бы из этого не осталось, карточного домика.

Вообще, в принципе, люди в этой системе в любом случае испытывают наверное дискомфорт в плане ее изменения, то есть люди какие-то чиновники, которые где-то там прикорытно питаются за счет всего вот этого вот безобразия, они (логично) не заинтересованы в смене этого режима, потому что они понимают, что вряд ли они уже будут где-то питаться, у какого-то корыта, и понимают, что они теряют и свою статусность, и свои там работы, жилье и все остальное там, за счет чего они служат. И, естественно, у них агрессия, естественно, они не хотят терять эти бонусы, они понимают, что они при системе.

Вопрос в том, что это просто фатальное меньшинство. И если до этого было понятно, что ну да, есть как бы люди адекватные, которые понимают, что этот режим не для них, которые понимают, что так жить в принципе нельзя, в такой диктатуре и в таких рамках, но не было понимания сколько нас.

  • А ситуация 2020 года показала всем как нас много. И не смотря на то, что людей добрых, светлых, так много, мы не смогли противостоять злу. Потому что мы совершенно другими средствами пытались достичь своей цели. У нас в вооружении были любовь, правда, сердечки, кулачки, пальчики — все то, что в принципе, если судить здраво и анализировать вообще какой-то исторический опыт революций, не побеждало никогда.

Но была надежда, что мы создаем прецедент, что мы сделаем что-то такое, что действительно сложив пальцы сердечком — мы победим диктатуру двадцати шести лет. Это не так. И сейчас нужно понимать точно, что это так не работает. Конечно, есть ощущение сейчас, анализируя все то, как оно могло быть…

Главное достижение на сегодняшний день, я считаю, только в том, что мы увидели, как нас много, как мы можем быть вместе и заодно. Но против гранат, водометов, огнестрельного оружия, которое применяли относительно безоружных мирных беларусов, к сожалению, этим не победить.

Полина Бродик: Что ты испытывала, когда в самый разгар августовских событий тебе пришлось уехать, ты больше не могла выходить с беларусами на улицу плечом к плечу в многотысячной толпе?

Анастасия Шпаковская: Конечно, первое время это было очень такое болезненное состояние, когда ты находишься в тонусе, ты понимаешь, какой у тебя есть ресурс человеческих каких-то и профессиональных возможностей, и то, что по приезду в Киев мы тут снимали видео, какие-то прекрасные, наполненные энергией ролики, для того, чтобы хоть как-то быть причастными к тому, что, нам казалось, должно вот-вот произойти. Конечно, мне было эмоционально сложно. Это как бегун, который стоит на старте, но по какой-то неведомой причине — все, забег отменяется, а ты настроен, ты готов идти до победы. Поэтому сложно это вообще все было.

  • Я часто рассказываю о том, что первых два месяца по приезду в Киев, я даже не распаковывала сумку, потому что была уверена, что вот-вот мы вернемся в свободную Беларусь и были такие позитивные иллюзии относительно того, как будут развиваться события у нас, в Беларуси. И, конечно, любая встреча в период, наверное, вот с конца августа, как мы переехали, и заканчивая где-то концом октября, была наполнена такой порцией свежих, бодрящих иллюзий, что вот-вот я могу сделать еще что-то для того, чтобы мы быстро победили.

А потом уже глаза потухли, появилась какая-то усталость, тем более, если понимать то, что наша так сказать революция началась не в августе, а примерно в апреле. И все те действия, которые были сделаны на протяжении вот этого периода времени, они вдохновляли на то, что мы действительно можем на ситуацию повлиять.

Когда проходит время, ты находишься на дистанции и понимаешь, что закончились варианты того, что можно сделать для нашей победы, получается ситуация такого медленного угасания внутри себя. Не то, чтобы я перестала верить в победу, не то, чтобы я перестала меньше ее хотеть, но перестала для себя видеть возможности реализовывать свой потенциал на благо вот нашего большого общего дела.

Полина Бродик: Что стало вот этой точкой невозврата?

Анастасия Шпаковская: Ну я не помню какое-то конкретное событие, чтобы вот прямо вот случилось и все, и идем распаковывать чемодан, но время прошло, и стало понятно, что это игра в долгую, и чемодан нету смысла больше не распаковывать.

А у людей, конечно, которые, по сути, остались в Беларуси и которые дружат с головой, и которые не ябатьки, конечно, у них, я думаю, сложная тяжелая жизнь, потому что психологически сложно работать в системе, которая управляется одной не светлой, мягко говоря, головой, и продолжение вот этой такой жизни рефлекторной, когда ты живешь, как будто ничего не изменилось….

Анастасия Шпаковская. Фото Ярославы Жуковской для Громадського радио

Полина Бродик: Как ты себя сейчас вообще ощущаешь в Украине, стала ли ты частью диаспоры? На сколько ты себя воспринимаешь беженкой, релоканткой, эмигранткой — как это называется?

Анастасия Шпаковская: Я как-то не пишу никаких теоретических книг, и мне не нужно было как-то себя в какой-то блок относить — там кто я: беженка, релокантка, эмигрантка — я не знаю. Я человек, который оказался в таких обстоятельствах. Я пытаюсь, безусловно, как-то делать что-то, что возможно делать здесь. Я пытаюсь как-то выживать и наладить свою более-менее адекватную жизнь. Понятно, что она не будет у меня той, которой была в Беларуси, но, тем не менее, я продолжаю жить и делать все, что могу.

Полина Бродик: Как тебе вообще удается все это время держать себя в тонусе? Вообще как менялась твоя эмоциональная кривая с начала лета?

Анастасия Шпаковская: Очень криво, моя кривая была, конечно, и с лета, и по приезду, и вообще я не считаю, что я могу держать себя в тонусе, меня очень сильно колбасит. Единственное, что у меня есть — очень сильный внутренний резерв как-то мобилизоваться и продолжать что-то делать. Эмоционально очень-очень сложно, потому что все равно все же мечтали, чтобы все это разрешилось достаточно быстро и легко, пусть эти роды состоялись, пусть они там нездоровые, нездоровое зачатие, но чтобы оно все равно как-то прошло и изменилось, и мы стали свободными.

Но я как человек эмоциональный и очень такой подключающийся, не могу сказать, что у меня началась нормальная жизнь…Да, у меня более-менее за последние несколько месяцев нормализовался сон. Я во всяком случае могу позволить себе 6-7 часов без подрываний, без каких-то дерганий поспать. Это вот мое единственное, наверное, достижение с лета 2020 года. Остальное все… Ну вот у меня был спектакль «Бег» по Михаилу Булгакову, и там вот эта тема, что «моя жизнь мне снится», «жизнь как сон», то у меня вот абсолютно ощущение, что все как-то не по-настоящему.

То есть я лишилась, благодаря всей этой истории, всех базовых вещей, которые у меня как бы были в жизни важные и осмысленные, благодаря которым я вообще ощущала себя в пространстве и во времени, я по сути лишилась всего и непонятно ни кто я, ни что я, ни куда я иду, поэтому состояние мое таким «тонусным» явно не назовешь. То, что я могу взбадриваться и на какие-то определенные периоды качественно делать какие-то дела, совершенно не говорит о том, что мой эмоциональный фон стал нормальным. Он ненормальный, я это понимаю.

Полина Бродик: Осенью ты решила открыть в Украине первую беларусскую онлайн школу. Как с театра и музыки ты переключилась на детское образование? То есть, понятно, у тебя были свои дети, которых надо было устраивать в школу. Но почему ты вообще решила, что у тебя получится? Я в хорошем смысле это сейчас говорю, то есть оно действительно у тебя получилось.

Анастасия Шпаковская: Конечно, первоначально, идея создания такой школы возникла только из-за своих детей. Я понимала, что в период коронавируса, видя, как учатся дети сейчас в обычных школах — ну это просто не связано с образованием. То есть это пропущенное время, по сути, у детей, которые учатся сейчас в простых школах в оффлайне. И мне очень хотелось сохранить беларусский вектор, мне очень хотелось, чтобы они продолжали учиться, чтобы они вернулись и были наравне со своими одноклассниками, которые находятся в Беларуси.

Знаешь, по сравнению с тем, как организовать рок-концерт или выпустить спектакль с главной ролью, создать школу в онлайн режиме оказалось не так сложно. Т.е. механизм простой, я, конечно, не сразу к нему пришла, общалась с разного плана людьми — и помогали мне и советами, и связями разные люди — но мы просто нашли частную школу, которая выдает аттестацию государственного образца, и договорились с ними, что мы к их основным предметам прицепим наш беларусский вектор и просто составление расписания. Тут, на самом деле, ничего сложного нету, по сравнению с тем, что приходилось делать в Беларуси.

Да, у меня неплохие организаторские способности, но здесь не надо было костьми ложиться, чтобы организовать эту школу, надо было просто повстречаться с людьми, подумать, послушать, и прикинуть как это можно сделать. Потому что я очень довольна процессом обучения, уровнем обучения детей. Меня, безусловно, на человеческом уровне радует, что мне не нужно вставать в семь утра и идти там собирать детей куда-то в школу. Я понимаю, что я поздно ложусь спать, я в десять просыпаюсь — они уже учатся в соседней комнате, они сидят в труселях снизу, сверху в рубашечках, и уже как бы в школе и все у них уже происходит.

Поэтому мне очень нравится формат, особенно, если мы говорим о полноценном онлайн образовании, и потому что за этим форматом, безусловно, будущее. И это будет происходить в любое время, в любой карантин, в любые неблагоприятные условия — наша задача только в том, чтобы был интернет и наши дети имели доступ к компьютеру и могли выйти на урок, все.

Полина Бродик: Однако процесс не был безоблачным. Анастасия Шпаковская рассказывает, что помимо положительных отзывов она столкнулась и с откровенной травлей.

Анастасия Шпаковская: Даже непонятно за что. За то, что я сказала, что в нашей школе будет изучаться русский язык и русская литература, «рукой Кремля» там я стала, «путинской» дочкой и внучкой… То есть я наслышалась столько такого, а у меня мотивация эти предметы преподавать нашим детям хотя бы элементарно в том, что, если наши дети вернуться в Беларусь, им надо будет изучать русский язык и литературу все равно дальше. Не произойдет такой революции, что у нас все забудут русский язык.

Полина Бродик: Я довольно много коммуницирую с разными диаспорами. Есть одна беларуска, живущая в Германии. Она часто выходит на коллы со своей дочерью лет семи. Периодически дочь показывает свои рисунки, пишет мне письма и я ей тоже, и там очень много про Сашу — с требованием, чтобы он ушел. Как-то раз она сказала, что у нее бело-красно-белое сердце. А ведь она в Беларуси может даже никогда и не была. То есть даже дети, которые живут настолько далеко, осознают, что происходит что-то нехорошее и они, конечно, бессильны, но они хотели бы на это повлиять. Как это переживали твои дети?

Анастасия Шпаковская: Я старалась максимально дистанцировать детей от болезненности ситуации. Я понимаю, что ни один ребенок в Беларуси не должен пострадать ни морально, ни физически, пока взрослые решают свои дела. Это вообще не детская история, и поэтому я своим детям, уезжая-приезжая с каких-то встреч, репортажей, разговоров, записей, я рассказывала им о том, что происходит, они, безусловно, в курсе, но я убирала из этого эмоциональную окраску. То есть я не создавала ощущение у них, что опасность прямо у них на пороге. Пыталась их дистанцировать от этого, и наш даже отъезд в Украину я им преподнесла… Они понимали, что ситуация такая, что лучше уехать, но я сказала, что это у нас будет как отпуск. Что мы едем в другой город.

Потому что они понимали, что они там без папы на долгое время, непонятно куда, по сути, мы едем, непонятно на сколько, я говорю: «Это наша тусовка, мы едем тусить!». Мне хотелось максимально их оградить от того ужаса, который происходит, потому что, я считаю, что дети должны быть в курсе, они должны все знать, но безэмоционально, без такой окраски, которая может у них там сформировать какие-то психотравмы.

Ну здесь было, конечно, у посольства Серафима стояла с плакатом, как сейчас помню: «Дядя Саша уходи, мы хотим домой к морским свинкам», как-то я пыталась вот тоже их втянуть в это движение, чтобы они понимали, что они что-то делают для свободы своей страны, но в то же время, чтобы это не носило какого-то ужаса.

Потому что когда мы вынуждены по работе ездить в Беларусь, они все время спрашивают: «Папу не убьют? Папу не убьют? Не посадят?» То есть эти вопросы есть. Но они, на мой взгляд, не сильно такие, которые будят ребенка там посреди ночи. Как мне кажется, я смогла без психотравмы адекватно донести и объяснить ситуацию, в которой мы оказались.

Полина Бродик: Вы вообще планируете вернуться домой?

Анастасия Шпаковская: Вообще хотелось бы. И, знаешь, сейчас смотришь, насколько надолго это все может растянуться — понятно, что падение режима неизбежно, но если это произойдет через 10-15 лет, а я сегодня говорю «я по-любому вернусь», я уже не могу сказать, если это десятилетиями мерить, что будет происходить дальше, как сложится моя жизнь.

Я бы очень хотела и вернуться и в свой театр, который, в принципе, при другом режиме уже не будет таким, какой он был, и в свой дом, который мы по сути бросили… Он в шикарном месте находится — в Городище, за озерцом, на исторических валах возле реки Менки. Мне бы, конечно, все это хотелось увидеть и быть в этом. Но если нам нужно для победы десятилетия, то я оставляю какие-то вероятности того, что, возможно, у меня уже и не получится вернуться.

Полина Бродик. Фото Ярославы Жуковской для Громадського радио

Полина Бродик: Задумывалась ли ты раньше об эмиграции? И почему?

Анастасия Шпаковская: Честно говоря, такая дурацкая жизнь была в Беларуси в плане реализованности, в плане каких-то перспектив, было все время ощущение, особенно последних, наверное, лет 8-10, что ты находишься в каком-то замкнутом пространстве, что ты как какая-то бабочка, которую накрыли банкой. Я достигла в своем творчестве какого-то такого уровня определенного, когда я понимала, что я не знаю, что делать дальше. То есть неясны ни перспективы, непонятно, куда что идет, то есть ты находишься в вакууме, который настолько болезненно на человека действует творческого, что мысли о том, чтобы свалить — у меня были.

Попыток как таковых не было, но мысли о том, как там невыносимо жить, выживать. И ты понимаешь, что касается театра, на каком уровне это все определенном происходит… Хотя Горьковский театр — один из самых лучших у нас в Беларуси, и понятно, что есть определенный уровень статусности априори у этого театра, но уровень постановок, которые происходили последнее время, уровень того, что мы работаем в государственной структуре и планы наши рассказывают нам сверху — что нам можно ставить, что — нельзя, уровень вот этой вот совковости  зашкаливал.

Когда у тебя уже больше двадцати лет сценической жизни, ты понимаешь, что прошел уже детский азарт, что «Ну вот классно, что я там в спектакле работаю, о еще роль, еще роль!» Ты понимаешь, что посмотришь по сторонам — какие люди делают постановки, как люди двигаются, как люди мыслят в театральной форме, и смотришь на эти свои спектакли и думаешь «А почему так, почему по-другому нельзя? Почему не дают возможность других форм, других решений?». В общем, застывшее в совке. И это настолько чувствовалось в последние годы, что мысли об эмиграции, конечно, посещали голову. Но не было опять возможности, не было понимания куда, а что. Сорваться без каких-то конкретных предложений — это тоже как-то странно, поехать в никуда, с семьей, с детьми, просто из вакуума вырваться — не хватило какой-то такой смелости.

Полина Бродик: Свой последний клип ты сняла в Украине. Безусловно, здесь существует большое количество театров. Если речь будет идти все-таки о годах, а не о нескольких месяцах, будешь ли ты пытаться здесь создавать что-то свое, либо попытаешься встроиться уже в существующую систему? И как тебе вообще кажется, насколько здесь больше возможностей?

Анастасия Шпаковская: Конечно, здесь возможностей колоссально больше. Просто ощущение, что глоток воздуха. Я понимаю, что сейчас нахожусь на таком уровне, что пойти в репертуарный театр, который, безусловно, будет играть спектакли не беларусского репертуара, очень мне сейчас будет психологически сложно. У меня была вот постановка в Вильнюсском театре, которая касалась событий в Беларуси, я очень рада, что меня пригласили туда, у меня была возможность там в новой для меня театральной форме — театре-вербатим — рассказать о том, что происходит в Беларуси сейчас. Сейчас репетирую спектакль тоже с беларусским нашим режиссером по роману Саши Филипенко «Бывший сын», который тоже так или иначе касается событий в Беларуси.

Как приглашенного артиста, меня сейчас интересует, только если это будет вот актуальная для меня тема. Прийти и играть сейчас что-то вот другое и находиться в несвободных рамках, ездить по расписанию «утро-вечер» невыносимо было бы. Вообще я не исключаю какой-то возможности, что я могу пойти в какой-то театр потом, в будущем. Но мне, честно говоря, уже и не очень бы этого хотелось. Мне бы хотелось сделать что-то свое, мне бы хотелось озвучивать какие-то свои мысли. Я считаю, что за столько лет и с группой «Naka», и с кино, и с театром у меня достаточно компетенций для того, чтобы реализовывать свои мысли. Я бы, конечно, пользуясь свободой, воздухом этой страны, реализовывала бы какие-то свои проекты.

Полина Бродик: Что, как тебе кажется, беларусы могли бы перенять у украинцев? И украинцы у беларусов?

Анастасия Шпаковская: Мне кажется, что есть очень клевая украинская черта, когда люди в состоянии выражать свои эмоции, когда люди не внутри все носят и переживают (такая внутренняя, партизанская жизнь), а именно в состоянии и делиться с окружающими, и выбрасывать это негативное-позитивное наружу… И это немножечко по-другому, мне кажется, более раскрепощенно, дает возможности жить. Мне у беларусов вот этого очень не хватает.

Полина Бродик: Ну мы северный народ, мы такие, скандинавы в славянском мире.

Анастасия Шпаковская: Ну не совсем скандинавы, думаю, что народ столько веков то под одним, то под другим гнетом скорее сформировал такую нашу внутреннюю партизанщину, и что люди просто боятся высказывать свои эмоции, и как-то опасаются взболтнуть лишнего: «мало ли что». Поэтому мне, конечно бы, хотелось, чтобы беларусы были более эмоциональны, более открытые и более понятные, а не «лучше промолчать», «лучше посидеть». И это мое, даже не пожелание, а просто мысль на счет того, что бы хотелось добавить беларусам. А украинцам мне бы хотелось добавить вот этого, как раз-таки беларусского миролюбия. Как раз-таки, тоже видишь тут важна грань: слишком добрый — плохо, очень злой — плохо. Хотелось бы, хотя сейчас тоже в Украине такая ситуация, когда у границ такое творится с Россией и миролюбие, наверное, как-то не вовремя… Я не буду ничего говорить, не знаю, очень сложная геополитическая ситуация, очень сложная с российской территорией, затянутая в безумие и продолжающая углубляться, пропасть…

Полина Бродик: Что для тебя Беларусь в трех словах?

Анастасия Шпаковская: Беларусь мечты или Беларусь сегодняшняя?

Полина Бродик: Первое, что тебе приходит на ум.

Анастасия Шпаковская: Тогда лучше про Беларусь мечты, уже достаточно я сказала грустного про прошлую Беларусь. Пяшчота, вольнасть і творчасць.

Над выпуском работали:

Саунд-дизайнер Алексей Нежиков,

Авторка сценария Анаид Агаджанова

При поддержке

Фонд поддержки креативного контента
Этот подкаст создан при содействии Фонда поддержки креативного контента
Поделиться

Может быть интересно

Россия перемещает гражданских заложников глубже на свою территорию: в Чечню, Мордовию, Удмуртию — Решетилова

Россия перемещает гражданских заложников глубже на свою территорию: в Чечню, Мордовию, Удмуртию — Решетилова

Контрабанда, эмиграция, бои за Киевщину: история Алексея Бобровникова

Контрабанда, эмиграция, бои за Киевщину: история Алексея Бобровникова

«Упало все», а не только «Киевстар»: как роспропаганда атаковала на этой неделе

«Упало все», а не только «Киевстар»: как роспропаганда атаковала на этой неделе