Падение режима Лукашенко неизбежно — Анастасия Шпаковская

Анастасия Шпаковская: У меня в августе (2020 года — ред.) вообще была отдельная история: так получилось, что я сотрудничала с «Washington Post», попросил меня мой друг помочь им осветить события. Я 9 августа ездила по разным участкам, разговаривала с людьми, с независимыми наблюдателями, и уже тогда, знаешь, как перед грозой, было ощущение, что так воздух немножечко гудит, потому что чувствовалось: что-то начнет происходить.

И потом, соответственно, когда началась вот эта бойня, я должна была ездить по самым горячим точкам, общаться с людьми пострадавшими — там Окрестина, Стелла, вот эти вот боевые места — и я морально была не готова к тому, что мне так много и близко придется узнать.

Полина Бродик: Меня зовут Полина Бродик и это мой авторский подкаст «Пашпарт: беларусы вне Беларуси».

Анастасия Шпаковская: Самое жуткое, конечно, впечатление — это 10 и 11 августа, это Окрестина. Это то, после чего я очень долго восстанавливалась, я не могу сказать до сих пор, что я восстановилась. Это вот вой людей, которых избивают за оградой тюрьмы, и вой матерей перед оградой, и вот эта вот вся дичь. Она, мне кажется, просто несовместима с человеческой жизнью. И, в принципе, я думаю, что после такого вернуться в нормальное русло и начать жить как будто ни в чем небывало, невозможно.

То, что я увидела на Окрестина — самое яркое. Даже общение с людьми, которых закидывали светошумовыми гранатами, общение с медиком, который там перевязывал раны и описывал мне в подробностях, что поражения были не просто от шумовых гранат (что внутри они были еще чем-то наполнены, эти гранаты), то есть даже общение с пострадавшими физически людьми в результате разгонов — это ничто, по сравнению с тем, что было в этом вечереющем Минске тогда, на Окрестина — вот эти вой и стоны, и эти женщины, бросающиеся под автозаки — это ни с чем несравнимо.

Это такого уровня боль и такого уровня вопиющая несправедливость, как бы это нелепо ни звучало… Может быть в военное время, когда идет война, все это становится, может быть, немного обыденнее что ли, но когда в мирное время, когда мы свободные люди в свободной стране пошли и просто проголосовали за человека, которого мы видим своим президентом, и делать с людьми такое — это в высшей степени несправедливость, и самое жуткое, это твоя беспомощность. Когда ты стоишь и понимаешь, что не в состоянии ни на что повлиять и никак это изменить.
Ты стоишь и хочешь орать для того, чтобы это прекратить, но ты не можешь ничего сделать.

Полина Бродик: В сентябре 2020 года мы с Анастасией сидели в киевском кафе с очень символичным названием «Ветерано пицца». В месте, которое дает работу ветеранам боевых действий на Донбассе, тем самым предоставляя возможность вернуться к «мирной» жизни.

Анастасия Шпаковская: А, все, да, точно, там мы и познакомились. Ну тогда мои ощущения были совершенно иными, не такими, как сейчас.

На встрече присутствовали представители беларусской диаспоры в Украине, мы обсуждали необходимость оказания помощи беларусским беженцам, которые только начали убегать из Беларуси. Уже тогда мы знали, что назревает проблема. Но мы даже не подозревали о ее масштабах и том, какую существенную часть нашей жизни займет эта работа. Но обо всем по порядку — вернемся к концу июня.

Началось все с первого, с самого яркого, как я уже говорила, с организации «Культпратест» движения, с нашего первого видео-обращения, и как бы это был такой первый робкий шаг для прощупывания в принципе аудитории и востребованности вот такого плана видео-обращений для того, чтобы люди объединялись.

Полина Бродик: Ничего нового — два ролика с участием белорусских актеров, музыкантов, режиссеров, литераторов, журналистов, которые выражали свое несогласие с происходящим — задержанием главного оппозиционного кандидата на выборах, Виктора Бабарико, и его сына Эдуарда.

Анастасия Шпаковская: И был очень-очень большой резонанс у этого видео и надо понимать, что когда ты видишь такой отклик, то ты понимаешь, зачем это нужно продолжать делать. Потом, конечно, для меня еще перед видео-обращение, был такой мощный толчок, когда я собирала подписи за Бабарико и просто даже когда со столиками стояла на улице, когда ко мне подходили совершенно незнакомые люди, причем разных возрастов, разных социальных групп, и говорили «Уберите Лукашенко. Что нужно подписать, чтобы он ушел?».

И это было так много, так ярко, что я понимала, что много людей против, но что ты стоишь на улице с папочкой и бумажками и к тебе подходят и говорят так, как будто ты реально в силах что-то изменить, где-то что-то подписать и он куда-нибудь исчезнет… Это было очень мощное впечатление. Когда, конечно, Виктора Дмитриевича посадили, я поняла, как много людей почувствовали себя обманутыми уже тогда. Ну и потом уже, соответственно, все эти наши жуткие события — и августовские…

У меня 24 числа должно было быть открытие сезона в театре, в Горьковском, в котором я больше двадцати лет проработала, и я стала связываться с коллегами после всего увиденного и говорить: «Как мы сейчас придем в театр, послушаем планы министра культуры на следующий год и будем веселить людей, как будто ни в чем не бывало? То есть как это может быть?».

И договорились мы там с моими коллегами записать видео-обращение как бы от горьковцев — там началась еще какая-то волна, что «Что вы себе позволяете, служители государственного театра?», вот… Ну в итоге закончилось все тем, что я перед сбором труппы собрала своих коллег и сказала: «Ребята, не знаю как вы, но я не представляю как в таких обстоятельствах можно играть спектакли».

Мнения разделились, кто-то говорил, что «ну у нас там есть серьезные спектакли, которые можно играть в таких обстоятельствах», когда я пыталась там им с дергающимся глазом объяснить, что «Вы не представляете, что происходит в городе, вы не видели людей изнасилованных, которые вышли с Окрестина, вы вообще не представляете… Какие «серьезные спектакли»?!».

• Ну то есть мы находились на настолько разном уровне информационного погружения в события, что закончилось все тем, что я одна пошла и написала заявление об уходе, с формулировкой, что «невозможно работать в государственной структуре, когда государство дает преступные приказы против собственного народа».

Полина Бродик: 2020 год был не первым протестным годом для Анастисии Шпаковской. Уже без малого десятилетие она выражает в своем творчестве и своим творчеством несогласие с ситуацией в Беларуси.

Анастасия Шпаковская: Когда записываешь протестную песню, видишь, какая реакция, как много людей подключаются и дышат с тобою вот такой музыкой вместе… Когда организовываешь какие-то акции, ты ощущаешь насколько это важно, нужно, и тебя это, безусловно, вдохновляет.

• Но десятилетие назад у нас ничего не получилось. Мы помним, как трагично все закончилось — после жестокого задержания более 800 человек в ночь после выборов и непродолжительных «молчаливых акций» произошел взрыв в минском метро, и потом на десятилетие все вернулось к статусу-кво. И вот в 20-м произошел новый взрыв, но уже совершенно другого плана — люди наконец проснулись, встали на ноги и пошли. И наступил тот самый момент, когда мы можем объединиться и привести нас всех в новую страну.

Я помню как мой папа, он очень против режима, и он все время говорил «Что вы делаете?», «У вас ничего не получится», «Куда вы лезете», «Зачем вы это все бередите?», и мы приехали с мужем после очередного воскресного марша, с шампанским, к моим родителям и говорим «Все, мы победили, сто процентов», — и мой папа такой: «Что, куда, не смеши».

И на следующий воскресный марш мы взяли папу с собой и пробирались через эту многостатысячную толпу, и я смотрю, что папу не вижу, папа где-то отстал, потом смотрю — папа стоит у столба и у него слезы льются. То есть он настолько не верил, что беларусы могут так массово проснуться, и, конечно, это был один из самых ярких моментов, в принципе, моей деятельности, моей революции, моей надежды, веры в нашу победу.

А потом, видишь, понятно, что те люди, которые звонили, пытались угрожать мне, моим детям, они ждали, что я уеду, потому что они следили пристально за тем, что я делаю. Но я не могла в этой ситуации поступить по-другому и остаться, рискуя самыми дорогими для меня людьми — это явно не мой выбор был бы. Поэтому я стараюсь философски относиться к этому и воспринимать это как данность, как необходимые переживания и необходимые такие мытарства перед нашей победой.

Я считаю, что может быть и хорошо в каком-то смысле, опять же глобальном, что нам так тяжело это дается, что мы выстрадываем за 26 лет своего молчания, за 26 лет своего бездействия, что мы выстрадываем себе эту нашу победу. Наверное, в каком-то общем таком понимании, даже каком-то энергетическом, как-то так оно и должно быть.

Я недавно тоже разговаривала с одним беженцем, который тоже переехал в Украину. Украинцы его спросили: «Как вы думаете, почему беларусская революция не состоялась? Почему, собственно, не было никаких более уверенных действий со стороны протестующих?». Он сказал такую интересную фразу: «Ну, наверное, потому что у беларусов нет гена насилия».

• Действительно, ведь за очень редким исключением, которое лишь подчеркивало правило, протестующие не применяли жестких методов противостояния, не шли в бой открыто. Нашим оружием были белые ленты, сердечки и цветы. Но ведь при этом люди, которые их избивали — это тоже беларусы. И вот как так получилось, что одни настолько мирно пытаются отстаивать свои интересы, а вторые готовы пытать и убивать настолько цинично и жестоко, что шокировали даже своих российских коллег, которые вообще-то тоже не славятся гуманностью? Как это объяснить вообще?

На мой взгляд, что касается всего силового вектора, здесь все прозрачно и понятно: это люди, которых десятилетиями так воспитывали, это люди, в которых взращивали агрессию, взращивали негатив против тех, кто выступает против режима, то есть это люди, которые заводятся с полуоборота. Я не думаю, что их при августовских событиях особенно сильно еще надо было как-то настраивать. У них была команда: «Фас», «Делайте, что хотите» и все, они были к этому готовы. То есть, если бы у так называемого, я даже не знаю как его называть уже, если бы у Лукашенко не было бы такой силовой поддержки (а понятно, что силовая поддержка поддерживается не только ясным солнышком рядом, а еще тем, что туда нормально вливаются деньги), если бы не было бы финансирования, то я уверена, что уже ничего бы из этого не осталось, карточного домика.

Вообще, в принципе, люди в этой системе в любом случае испытывают наверное дискомфорт в плане ее изменения, то есть люди какие-то чиновники, которые где-то там прикорытно питаются за счет всего вот этого вот безобразия, они (логично) не заинтересованы в смене этого режима, потому что они понимают, что вряд ли они уже будут где-то питаться, у какого-то корыта, и понимают, что они теряют и свою статусность, и свои там работы, жилье и все остальное там, за счет чего они служат. И, естественно, у них агрессия, естественно, они не хотят терять эти бонусы, они понимают, что они при системе.

https://www.youtube.com/watch?v=N9v-P2_220I

Вопрос в том, что это просто фатальное меньшинство. И если до этого было понятно, что ну да, есть как бы люди адекватные, которые понимают, что этот режим не для них, которые понимают, что так жить в принципе нельзя, в такой диктатуре и в таких рамках, но не было понимания сколько нас.

• А ситуация 2020 года показала всем как нас много. И не смотря на то, что людей добрых, светлых, так много, мы не смогли противостоять злу. Потому что мы совершенно другими средствами пытались достичь своей цели. У нас в вооружении были любовь, правда, сердечки, кулачки, пальчики — все то, что в принципе, если судить здраво и анализировать вообще какой-то исторический опыт революций, не побеждало никогда.

Но была надежда, что мы создаем прецедент, что мы сделаем что-то такое, что действительно сложив пальцы сердечком — мы победим диктатуру двадцати шести лет. Это не так. И сейчас нужно понимать точно, что это так не работает. Конечно, есть ощущение сейчас, анализируя все то, как оно могло быть…

Главное достижение на сегодняшний день, я считаю, только в том, что мы увидели, как нас много, как мы можем быть вместе и заодно. Но против гранат, водометов, огнестрельного оружия, которое применяли относительно безоружных мирных беларусов, к сожалению, этим не победить.

Полина Бродик: Что ты испытывала, когда в самый разгар августовских событий тебе пришлось уехать, ты больше не могла выходить с беларусами на улицу плечом к плечу в многотысячной толпе?

Анастасия Шпаковская: Конечно, первое время это было очень такое болезненное состояние, когда ты находишься в тонусе, ты понимаешь, какой у тебя есть ресурс человеческих каких-то и профессиональных возможностей, и то, что по приезду в Киев мы тут снимали видео, какие-то прекрасные, наполненные энергией ролики, для того, чтобы хоть как-то быть причастными к тому, что, нам казалось, должно вот-вот произойти. Конечно, мне было эмоционально сложно. Это как бегун, который стоит на старте, но по какой-то неведомой причине — все, забег отменяется, а ты настроен, ты готов идти до победы. Поэтому сложно это вообще все было.

• Я часто рассказываю о том, что первых два месяца по приезду в Киев, я даже не распаковывала сумку, потому что была уверена, что вот-вот мы вернемся в свободную Беларусь и были такие позитивные иллюзии относительно того, как будут развиваться события у нас, в Беларуси. И, конечно, любая встреча в период, наверное, вот с конца августа, как мы переехали, и заканчивая где-то концом октября, была наполнена такой порцией свежих, бодрящих иллюзий, что вот-вот я могу сделать еще что-то для того, чтобы мы быстро победили.

А потом уже глаза потухли, появилась какая-то усталость, тем более, если понимать то, что наша так сказать революция началась не в августе, а примерно в апреле. И все те действия, которые были сделаны на протяжении вот этого периода времени, они вдохновляли на то, что мы действительно можем на ситуацию повлиять.

Когда проходит время, ты находишься на дистанции и понимаешь, что закончились варианты того, что можно сделать для нашей победы, получается ситуация такого медленного угасания внутри себя. Не то, чтобы я перестала верить в победу, не то, чтобы я перестала меньше ее хотеть, но перестала для себя видеть возможности реализовывать свой потенциал на благо вот нашего большого общего дела.

Полина Бродик: Что стало вот этой точкой невозврата?

Анастасия Шпаковская: Ну я не помню какое-то конкретное событие, чтобы вот прямо вот случилось и все, и идем распаковывать чемодан, но время прошло, и стало понятно, что это игра в долгую, и чемодан нету смысла больше не распаковывать.

А у людей, конечно, которые, по сути, остались в Беларуси и которые дружат с головой, и которые не ябатьки, конечно, у них, я думаю, сложная тяжелая жизнь, потому что психологически сложно работать в системе, которая управляется одной не светлой, мягко говоря, головой, и продолжение вот этой такой жизни рефлекторной, когда ты живешь, как будто ничего не изменилось….

Полина Бродик: Как ты себя сейчас вообще ощущаешь в Украине, стала ли ты частью диаспоры? На сколько ты себя воспринимаешь беженкой, релоканткой, эмигранткой — как это называется?

Анастасия Шпаковская: Я как-то не пишу никаких теоретических книг, и мне не нужно было как-то себя в какой-то блок относить — там кто я: беженка, релокантка, эмигрантка — я не знаю. Я человек, который оказался в таких обстоятельствах. Я пытаюсь, безусловно, как-то делать что-то, что возможно делать здесь. Я пытаюсь как-то выживать и наладить свою более-менее адекватную жизнь. Понятно, что она не будет у меня той, которой была в Беларуси, но, тем не менее, я продолжаю жить и делать все, что могу.

Полина Бродик: Как тебе вообще удается все это время держать себя в тонусе? Вообще как менялась твоя эмоциональная кривая с начала лета?

Анастасия Шпаковская: Очень криво, моя кривая была, конечно, и с лета, и по приезду, и вообще я не считаю, что я могу держать себя в тонусе, меня очень сильно колбасит. Единственное, что у меня есть — очень сильный внутренний резерв как-то мобилизоваться и продолжать что-то делать. Эмоционально очень-очень сложно, потому что все равно все же мечтали, чтобы все это разрешилось достаточно быстро и легко, пусть эти роды состоялись, пусть они там нездоровые, нездоровое зачатие, но чтобы оно все равно как-то прошло и изменилось, и мы стали свободными.

Но я как человек эмоциональный и очень такой подключающийся, не могу сказать, что у меня началась нормальная жизнь…Да, у меня более-менее за последние несколько месяцев нормализовался сон. Я во всяком случае могу позволить себе 6-7 часов без подрываний, без каких-то дерганий поспать. Это вот мое единственное, наверное, достижение с лета 2020 года. Остальное все… Ну вот у меня был спектакль «Бег» по Михаилу Булгакову, и там вот эта тема, что «моя жизнь мне снится», «жизнь как сон», то у меня вот абсолютно ощущение, что все как-то не по-настоящему.

То есть я лишилась, благодаря всей этой истории, всех базовых вещей, которые у меня как бы были в жизни важные и осмысленные, благодаря которым я вообще ощущала себя в пространстве и во времени, я по сути лишилась всего и непонятно ни кто я, ни что я, ни куда я иду, поэтому состояние мое таким «тонусным» явно не назовешь. То, что я могу взбадриваться и на какие-то определенные периоды качественно делать какие-то дела, совершенно не говорит о том, что мой эмоциональный фон стал нормальным. Он ненормальный, я это понимаю.

Полина Бродик: Осенью ты решила открыть в Украине первую беларусскую онлайн школу. Как с театра и музыки ты переключилась на детское образование? То есть, понятно, у тебя были свои дети, которых надо было устраивать в школу. Но почему ты вообще решила, что у тебя получится? Я в хорошем смысле это сейчас говорю, то есть оно действительно у тебя получилось.

Анастасия Шпаковская: Конечно, первоначально, идея создания такой школы возникла только из-за своих детей. Я понимала, что в период коронавируса, видя, как учатся дети сейчас в обычных школах — ну это просто не связано с образованием. То есть это пропущенное время, по сути, у детей, которые учатся сейчас в простых школах в оффлайне. И мне очень хотелось сохранить беларусский вектор, мне очень хотелось, чтобы они продолжали учиться, чтобы они вернулись и были наравне со своими одноклассниками, которые находятся в Беларуси.

Знаешь, по сравнению с тем, как организовать рок-концерт или выпустить спектакль с главной ролью, создать школу в онлайн режиме оказалось не так сложно. Т.е. механизм простой, я, конечно, не сразу к нему пришла, общалась с разного плана людьми — и помогали мне и советами, и связями разные люди — но мы просто нашли частную школу, которая выдает аттестацию государственного образца, и договорились с ними, что мы к их основным предметам прицепим наш беларусский вектор и просто составление расписания. Тут, на самом деле, ничего сложного нету, по сравнению с тем, что приходилось делать в Беларуси.

Да, у меня неплохие организаторские способности, но здесь не надо было костьми ложиться, чтобы организовать эту школу, надо было просто повстречаться с людьми, подумать, послушать, и прикинуть как это можно сделать. Потому что я очень довольна процессом обучения, уровнем обучения детей. Меня, безусловно, на человеческом уровне радует, что мне не нужно вставать в семь утра и идти там собирать детей куда-то в школу. Я понимаю, что я поздно ложусь спать, я в десять просыпаюсь — они уже учатся в соседней комнате, они сидят в труселях снизу, сверху в рубашечках, и уже как бы в школе и все у них уже происходит.

Поэтому мне очень нравится формат, особенно, если мы говорим о полноценном онлайн образовании, и потому что за этим форматом, безусловно, будущее. И это будет происходить в любое время, в любой карантин, в любые неблагоприятные условия — наша задача только в том, чтобы был интернет и наши дети имели доступ к компьютеру и могли выйти на урок, все.

Полина Бродик: Однако процесс не был безоблачным. Анастасия Шпаковская рассказывает, что помимо положительных отзывов она столкнулась и с откровенной травлей.

Анастасия Шпаковская: Даже непонятно за что. За то, что я сказала, что в нашей школе будет изучаться русский язык и русская литература, «рукой Кремля» там я стала, «путинской» дочкой и внучкой… То есть я наслышалась столько такого, а у меня мотивация эти предметы преподавать нашим детям хотя бы элементарно в том, что, если наши дети вернуться в Беларусь, им надо будет изучать русский язык и литературу все равно дальше. Не произойдет такой революции, что у нас все забудут русский язык.

Полина Бродик: Я довольно много коммуницирую с разными диаспорами. Есть одна беларуска, живущая в Германии. Она часто выходит на коллы со своей дочерью лет семи. Периодически дочь показывает свои рисунки, пишет мне письма и я ей тоже, и там очень много про Сашу — с требованием, чтобы он ушел. Как-то раз она сказала, что у нее бело-красно-белое сердце. А ведь она в Беларуси может даже никогда и не была. То есть даже дети, которые живут настолько далеко, осознают, что происходит что-то нехорошее и они, конечно, бессильны, но они хотели бы на это повлиять. Как это переживали твои дети?

Анастасия Шпаковская: Я старалась максимально дистанцировать детей от болезненности ситуации. Я понимаю, что ни один ребенок в Беларуси не должен пострадать ни морально, ни физически, пока взрослые решают свои дела. Это вообще не детская история, и поэтому я своим детям, уезжая-приезжая с каких-то встреч, репортажей, разговоров, записей, я рассказывала им о том, что происходит, они, безусловно, в курсе, но я убирала из этого эмоциональную окраску. То есть я не создавала ощущение у них, что опасность прямо у них на пороге. Пыталась их дистанцировать от этого, и наш даже отъезд в Украину я им преподнесла… Они понимали, что ситуация такая, что лучше уехать, но я сказала, что это у нас будет как отпуск. Что мы едем в другой город.

Потому что они понимали, что они там без папы на долгое время, непонятно куда, по сути, мы едем, непонятно на сколько, я говорю: «Это наша тусовка, мы едем тусить!». Мне хотелось максимально их оградить от того ужаса, который происходит, потому что, я считаю, что дети должны быть в курсе, они должны все знать, но безэмоционально, без такой окраски, которая может у них там сформировать какие-то психотравмы.

Ну здесь было, конечно, у посольства Серафима стояла с плакатом, как сейчас помню: «Дядя Саша уходи, мы хотим домой к морским свинкам», как-то я пыталась вот тоже их втянуть в это движение, чтобы они понимали, что они что-то делают для свободы своей страны, но в то же время, чтобы это не носило какого-то ужаса.

Потому что когда мы вынуждены по работе ездить в Беларусь, они все время спрашивают: «Папу не убьют? Папу не убьют? Не посадят?» То есть эти вопросы есть. Но они, на мой взгляд, не сильно такие, которые будят ребенка там посреди ночи. Как мне кажется, я смогла без психотравмы адекватно донести и объяснить ситуацию, в которой мы оказались.

Полина Бродик: Вы вообще планируете вернуться домой?

Анастасия Шпаковская: Вообще хотелось бы. И, знаешь, сейчас смотришь, насколько надолго это все может растянуться — понятно, что падение режима неизбежно, но если это произойдет через 10-15 лет, а я сегодня говорю «я по-любому вернусь», я уже не могу сказать, если это десятилетиями мерить, что будет происходить дальше, как сложится моя жизнь.

Я бы очень хотела и вернуться и в свой театр, который, в принципе, при другом режиме уже не будет таким, какой он был, и в свой дом, который мы по сути бросили… Он в шикарном месте находится — в Городище, за озерцом, на исторических валах возле реки Менки. Мне бы, конечно, все это хотелось увидеть и быть в этом. Но если нам нужно для победы десятилетия, то я оставляю какие-то вероятности того, что, возможно, у меня уже и не получится вернуться.

Полина Бродик: Задумывалась ли ты раньше об эмиграции? И почему?

Анастасия Шпаковская: Честно говоря, такая дурацкая жизнь была в Беларуси в плане реализованности, в плане каких-то перспектив, было все время ощущение, особенно последних, наверное, лет 8-10, что ты находишься в каком-то замкнутом пространстве, что ты как какая-то бабочка, которую накрыли банкой. Я достигла в своем творчестве какого-то такого уровня определенного, когда я понимала, что я не знаю, что делать дальше. То есть неясны ни перспективы, непонятно, куда что идет, то есть ты находишься в вакууме, который настолько болезненно на человека действует творческого, что мысли о том, чтобы свалить — у меня были.

Попыток как таковых не было, но мысли о том, как там невыносимо жить, выживать. И ты понимаешь, что касается театра, на каком уровне это все определенном происходит… Хотя Горьковский театр — один из самых лучших у нас в Беларуси, и понятно, что есть определенный уровень статусности априори у этого театра, но уровень постановок, которые происходили последнее время, уровень того, что мы работаем в государственной структуре и планы наши рассказывают нам сверху — что нам можно ставить, что — нельзя, уровень вот этой вот совковости  зашкаливал.

Когда у тебя уже больше двадцати лет сценической жизни, ты понимаешь, что прошел уже детский азарт, что «Ну вот классно, что я там в спектакле работаю, о еще роль, еще роль!» Ты понимаешь, что посмотришь по сторонам — какие люди делают постановки, как люди двигаются, как люди мыслят в театральной форме, и смотришь на эти свои спектакли и думаешь «А почему так, почему по-другому нельзя? Почему не дают возможность других форм, других решений?». В общем, застывшее в совке. И это настолько чувствовалось в последние годы, что мысли об эмиграции, конечно, посещали голову. Но не было опять возможности, не было понимания куда, а что. Сорваться без каких-то конкретных предложений — это тоже как-то странно, поехать в никуда, с семьей, с детьми, просто из вакуума вырваться — не хватило какой-то такой смелости.

Полина Бродик: Свой последний клип ты сняла в Украине. Безусловно, здесь существует большое количество театров. Если речь будет идти все-таки о годах, а не о нескольких месяцах, будешь ли ты пытаться здесь создавать что-то свое, либо попытаешься встроиться уже в существующую систему? И как тебе вообще кажется, насколько здесь больше возможностей?

Анастасия Шпаковская: Конечно, здесь возможностей колоссально больше. Просто ощущение, что глоток воздуха. Я понимаю, что сейчас нахожусь на таком уровне, что пойти в репертуарный театр, который, безусловно, будет играть спектакли не беларусского репертуара, очень мне сейчас будет психологически сложно. У меня была вот постановка в Вильнюсском театре, которая касалась событий в Беларуси, я очень рада, что меня пригласили туда, у меня была возможность там в новой для меня театральной форме — театре-вербатим — рассказать о том, что происходит в Беларуси сейчас. Сейчас репетирую спектакль тоже с беларусским нашим режиссером по роману Саши Филипенко «Бывший сын», который тоже так или иначе касается событий в Беларуси.

Как приглашенного артиста, меня сейчас интересует, только если это будет вот актуальная для меня тема. Прийти и играть сейчас что-то вот другое и находиться в несвободных рамках, ездить по расписанию «утро-вечер» невыносимо было бы. Вообще я не исключаю какой-то возможности, что я могу пойти в какой-то театр потом, в будущем. Но мне, честно говоря, уже и не очень бы этого хотелось. Мне бы хотелось сделать что-то свое, мне бы хотелось озвучивать какие-то свои мысли. Я считаю, что за столько лет и с группой «Naka», и с кино, и с театром у меня достаточно компетенций для того, чтобы реализовывать свои мысли. Я бы, конечно, пользуясь свободой, воздухом этой страны, реализовывала бы какие-то свои проекты.

Полина Бродик: Что, как тебе кажется, беларусы могли бы перенять у украинцев? И украинцы у беларусов?

Анастасия Шпаковская: Мне кажется, что есть очень клевая украинская черта, когда люди в состоянии выражать свои эмоции, когда люди не внутри все носят и переживают (такая внутренняя, партизанская жизнь), а именно в состоянии и делиться с окружающими, и выбрасывать это негативное-позитивное наружу… И это немножечко по-другому, мне кажется, более раскрепощенно, дает возможности жить. Мне у беларусов вот этого очень не хватает.

Полина Бродик: Ну мы северный народ, мы такие, скандинавы в славянском мире.

Анастасия Шпаковская: Ну не совсем скандинавы, думаю, что народ столько веков то под одним, то под другим гнетом скорее сформировал такую нашу внутреннюю партизанщину, и что люди просто боятся высказывать свои эмоции, и как-то опасаются взболтнуть лишнего: «мало ли что». Поэтому мне, конечно бы, хотелось, чтобы беларусы были более эмоциональны, более открытые и более понятные, а не «лучше промолчать», «лучше посидеть». И это мое, даже не пожелание, а просто мысль на счет того, что бы хотелось добавить беларусам. А украинцам мне бы хотелось добавить вот этого, как раз-таки беларусского миролюбия. Как раз-таки, тоже видишь тут важна грань: слишком добрый — плохо, очень злой — плохо. Хотелось бы, хотя сейчас тоже в Украине такая ситуация, когда у границ такое творится с Россией и миролюбие, наверное, как-то не вовремя… Я не буду ничего говорить, не знаю, очень сложная геополитическая ситуация, очень сложная с российской территорией, затянутая в безумие и продолжающая углубляться, пропасть…

Полина Бродик: Что для тебя Беларусь в трех словах?

Анастасия Шпаковская: Беларусь мечты или Беларусь сегодняшняя?

Полина Бродик: Первое, что тебе приходит на ум.

Анастасия Шпаковская: Тогда лучше про Беларусь мечты, уже достаточно я сказала грустного про прошлую Беларусь. Пяшчота, вольнасть і творчасць.

Над выпуском работали:

Саунд-дизайнер Алексей Нежиков,

Авторка сценария Анаид Агаджанова