Меня возили по Донецку, показывали каким-то людям. Где-то я была с мешком на голове. Меня снимало РосТВ — Марина Чуйкова

Горловчанка Марина Чуйкова была в заложницах боевиков с марта 2018 года. Ее задержали на КПВВ и обвинили в шпионаже. Через год был “суд” без свидетелей и улик. Марину приговорили к 11 годам лишения свободы без права обжалования приговора и отправили в Снежнянскую женскую колонию. 29 декабря 2019 года Марина Чуйкова вышла на свободу в рамках обмена. В интервью Громадському радіо она рассказала о задержании, “суде”, условиях в местах несвободы, где ее удерживали, об отношении с другими арестантками и о том, как узнала об обмене.

-Чем Вы занимались, где работали до войны и после того, как в городе начались боевые действия?

-Я медик по специальности, но я в разводе и воспитывала двоих детей сама, поэтому в медицинской сфере мне не хватало зарплаты и я подрабатывала в супермаркете продавцом, но в 2014 году было прямое попадание в магазин, а еще до этого начали лететь самолеты, начиналась война и магазин закрылся. Поэтому, больше я не работала — не было возможности в том городе, где я жила, найти хорошую работу.

Я пыталась выехать — немного побыла в Харькове, где тоже работала в супермаркете, но аренда жилья практически съедала зарплату. Мне было невыгодно и мне пришлось вернуться домой, потому что у меня была больная мама и я проживала с ней.

-То есть вы не работали?

– Нет.

– Вам сыновья помогали?

– Да. И плюс — мы жили на бабушкину пенсию и на те деньги, которые она копила на похороны. У каждой бабушки есть такая сумочка, в которой они копят деньги на похороны и мы их «съели».

– Можете вспомнить тот день, когда вас задержали? Были ли предпосылки к этому ранее? Возможно, чувствовали угрозу для себя.

– Сам факт проживания там — сам по себе угрожает твоей жизни. Там люди боятся. Во-первых, там комендантский час. По городу ходит много военных с оружием. Это уже напрягает. Ты не можешь спокойно пользоваться мобильной связью, фотографировать. Это уже тебя напрягает. Достав телефон, ты боишься, что в любой момент у тебя его заберут.

Я проходила на КПВВ паспортный контроль, подала паспорт в окошко. На меня странно посмотрели и…задержали мой паспорт. Сначала объяснили, что компьютер «завис», но, когда они забегали внутри, я поняла, что что-то другое. Вышли двое, меня взяли под руки и отвели в отдельную комнату. Сразу забрали все телефоны, привели женщину. Меня осмотрели — полный досмотр, раздели догола, пересмотрели все мои вещи. Потом я оделась и меня оставили с этим охранником на некоторое время. Мы долго ждали. Потом приехали двое мужчин с «МГБ», но тогда я не знала, что они с «МГБ». Они на меня кричали, они мне угрожали, они меня вывели на улицу в наручниках, показывали людям, говорили, что я —предатель-шпион. В машине надели на голову мешок и куда-то повезли. Как позже выяснилось, это было «МГБ» города Донецка. Там меня досматривали, забирали все, что было у меня в сумке, описывали и бросили в подвал.

Там было три камеры. Когда я туда попала, я была одна. Та камера, куда меня привели, была вся в крови. Там были доски, какие-то лавочки и два пятилитровых бутыля для питьевой воды — они были наполнены мочой, смешанной с кровью. Я просила убрать это, но мне не дали такой возможности и я некоторое время находилась в подвале с этими баками.

Как оказалось позже, до меня здесь находился мужчина, которого избивали и он мочился кровью.

– Вы долго были в том помещении?

– Там меня держали 30 дней.

– Что происходило в этот период? В чем вас обвиняли?

– Меня обвиняли в шпионаже в пользу Украины, меня называли предателем, шпионом иностранной разведки и обвиняли в сотрудничестве с СБУ, что я передавала некоторую информацию в пользу Украины.

– Это было безосновательно или зацепились за какие-то ваши вещи, фото?

– Картинки, фотографии в интернете, в телефоне, сами телефонные номера друзей, одноклассников, просто знакомых – за это зацепились.

– Среди контактов были люди, которые вызывали у них подозрения?

Да, это были люди, которые вызывали у них подозрения и они на этих мелких подозрениях писали дело на меня. Причем многие страницы не были мной прочитаны — мне не давали возможность читать мое дело и, когда оперативник допрашивал, когда я не соглашалась с тем, что нужно подписать, либо ответить, меня отводили в другую комнату. Там на меня давили морально и могли себе позволить ударить, и мне приходилось подписать то, что они писали, не читая. А перед тем, как меня осудили, мне тоже не дали полностью почитать мое дело. Сказали, что если я буду читать, то я буду делать это очень долго, а они дают возможность прочитать это дело за 10 минут, потому что готовится обмен и «ты, как обменный материал, идешь на обмен. Ты уезжаешь, тебе читать это дело не важно, не нужно, поэтому подпиши — и все». Я уцепилась за это, потому что мне очень хотелось на свободу. Я подписала не читая и потом был суд.

– Вы рассказали о периоде в 30 дней, которые вы провели в подвале “МГБ”, а после того, куда вас перевели?

– 30 дней в подвале “»МГБ» были самыми страшными днями. Это была камера без дневного света. Свет там не выключался, была включена видеокамера. Туалета там не было. Нас выводили в туалет утром и вечером. Кроме меня там было еще двое мужчин, с которыми я не могла общаться, потому что, камера закрывалась решеткой, сверху еще тяжелой железной дверью. Между нами были такие большие колонны, что если общаться друг с другом, то приходилось кричать, а кричать не разрешали — сразу слышались сверху шаги, прибегали и наказывали, чтобы мы друг с другом не общались.

В эти 30 дней проходили допросы. С периодичностью 2-3 дня. Приходил сначала оперативник, потом назначили следователя и, когда уже было возбуждено уголовное дело, меня перевели в изолятор временного содержания — это тоже в Донецке. Там я переночевала одну ночь и на следующий день меня в наручниках, в железной будке отвезли в СИЗО.

СИЗО это тоже страшное помещение. Оно меня шокировало своей грязью, там на меня тоже давили морально, показывали пальцем, кричали, что я предатель. Там же, в самых нестерильных условиях мне сделали анализ крови на ВИЧ. Женщина, непохожая на врача, не вынимая сигарету изо рта, взяла у меня кровь из вены. Не знаю, какими шприцами, какой ваткой, где она ее взяла. Все было очень нестерильно. Взяли кровь и подняли в камеру, где было 16 человек. Но эти люди были не политическими (осужденными — ред.), а в большей степени по статьям «убийство» или «наркотики».

– А политические были?

– Да, Завальная Елена Юрьевна. Она была со мной с самого начала и до самого конца. Когда я зашла в эту камеру, единственный человек, который мне улыбнулся, была она. Она, можно сказать, обрадовалась, когда я назвала свою статью и она поняла, что она по такой же статье, как и я. Она обрадовалась, потому что лично ей в этой камере было очень тяжело среди такого коллектива.

– Вас удерживали в камере с женщинами или были периоды, когда в камере были и мужчины?

– Нет, мы были только в камере с женщинами.

– Можете рассказать о самом «суде»? Кто был вашим адвокатом? Это был так называемый «государственный» адвокат или вы его себе нанимали?

– На каком-то этапе, когда создавалось на меня дело, они пригласили меня к следователю и приставили к государственному юристу. Когда следователь начал читать мое дело, которое начиналось с моей характеристики, я услышала в зале храп — мой адвокат заснул. Я его разбудила, ударила по ноге и говорю: «Что же вы спите? Слушайте, про меня говорят!». А он говорит: «Неважно. Это все неважно». Такой у меня был адвокат. Но, он сказал, что он будет меня защищать, что он будет приходить ко мне в СИЗО — там нет связи и нет возможности связаться с моими детьми, поэтому он будет приходить и передавать то, что нужно, личные вещи, медикаменты. Но, впоследствии, такого не было. Он приходил пару раз, но вначале, когда меня только привезли в СИЗО. Ничего конкретного он мне не говорил — отрабатывал свою работу, посещая меня в СИЗО. Я просила его побеспокоиться о моей пожилой матери и передать ей кое-какие данные и побеспокоиться о ее здоровье, но этого не было. Я писала записки детям и маме, просила, чтобы он их передал, но он даже не позвонил. То есть, никакой защиты с его стороны я не видела. В течение года меня никуда не вызывали. Письма из СИЗО отправлять не разрешали. Разрешалось только отправить на «Уполномоченную по правам человека» Дарью Морозову. Я написала ей не меньше 10 писем, но ответа не было. Я просила, чтобы пришел адвокат, просила, чтобы она пришла и посмотрела, в каких условиях мы живем, я просила, чтобы она в письменном виде ответила мне, нахожусь ли я в списках, поданных на обмен, но ответа не было.

Спустя год в СИЗО меня вывезли в «следственный отдел «МГБ» Донецка и сказали, что мое дело закрыто, но на прочтение дела у меня нет времени, потому что планируется обмен и читать некогда — надо подписать и 13-15 августа состоится суд «мы быстро тебя осудим и ты пойдешь на обмен». 13 августа никто не предупреждал. Пришли утром, сказали, чтобы я собиралась — у меня будет «суд». Всех людей вывозили в железных будках на суд, а нас вывезли по-другому. Нас было 5 или 6 человек. Нас привез красивый большой автобус, возле каждого арестованного посадили российского военного в автоматом и еще по одному сотруднику «МГБ».

– Вы уверенно говорите, что это были российские военные.

– Во-первых, внешность, во-вторых — одежда, в-третьих — говор, чисто российский говор.

– Они другие?

– Они другие. То есть, если я говорю сотрудники «МГБ», то это были в основном местные, а те, которые охраняли нас в автобусе с автоматом, это были русские солдаты. Просто солдаты, потому что из разговора я тоже слышала, что они пришли с передовой.

Нас отвезли в суд, он проходил в «Верховном Суде». Нам сразу принесли бумагу о том, что «суд» будет не в обычном режиме, что состав «суда» будет не из трех судей, а одна «судья» будет нас судить. Мы подписали эту бумагу. Была и вторая бумага — о том, чтобы нам не давать никаких документов, нам поднесли заявление, что мы отказываемся брать любые документы на руки, в том числе, и приговор. То есть «приговора» у нас на руках нет и не было.

«Суд» проходил за один день в режиме быстрого суда. Меня в начале отправили в камеру ожидания в наручниках. Нас охраняли люди с автоматами. Позвали на первый «суд» — ознакомительный. Присутствовала «прокурор», «следователь», «судья», мой адвокат и я. Дело особо не читали. Все проходило в несерьезном режиме и было больше похоже на спектакль. Не были соблюдены правила проведения «суда». Они между собой согласились «судья» и «прокурор». «Прокурор» запросила 12 лет и меня отправили вниз. На второе слушание меня отправили ровно на 5 минут. Они хотели, чтобы я сказала, что я раскаиваюсь, что я виновата, но я не стала это говорить. Меня не стали слушать – меня отправили снова в камеру в наручниках. Когда я пришла на третий «суд» были только судья и секретарь. Они поставили меня в известность, что мне присудили 11 лет лишения свободы с отбыванием срока в Снежнянской исправительной колонии без права обжалования. При этом я подписала бумагу, что никакие документы на руки выдаваться мне не будут.

У тех людей, которые были с нами, «суд» прошел в таком же режиме.

– В любом деле есть свидетели или доказательства. Кто был свидетелем в вашем «деле»?

Присутствовал только адвокат. И то…Он сидел ко мне спиной и я его попросила: «Вы же мой адвокат, вы должны меня защищать. Ну, скажите хотя бы слово». Он встал и говорит: «У неё обстоятельства, у нее маленькие дети…» Но дети у меня совершенно взрослые, поэтому я промолчала. То есть, он не был готов, у него не была готова речь, он ничего не сказал в мою защиту.

– После оглашения «приговора» вас отправили в колонию?

– Да.

– Что там происходило? Кто те, люди, с которыми вы сидели в одной камере?

– Там нет камер. Это страшные слова «Снежнянская женская колония». Она не исправительная, она не общего режима. Я бы сказала страшного режима, строгого режима. В этой колонии все запрещено. В колонии три отделения — первое, второе и третье, где «второходы». Приблизительно 150 человек.

Меня отправили во второе отделение — там не политические, статьи разные: воровство, убийство, наркоманы. Но, в этом отряде, в большей степени находились бывшие ополченки. Но, когда я приехала, не было озлобленности. То есть, либо спустя годы, либо потому, что там уже сидели политические и с ними пообщались, такой сильной обозленности на нас уже не было. Все нас воспринимали нормально, адекватно.

– Вы были в колонии до самого обмена?

– Да, я была там 2,5 месяца. Первый день, когда мы попали, мы все ужаснулись — там нет воды, там нет условий для содержания обычных людей, а это — женщины. Женщине больше нужно воды. В день давали 2 литра воды на помыться. Чтобы умыться, почистить зубы провести утренний туалет тебе дают литр воды, который ты должна налить в течение дня. Неизвестно, когда дадут воду и, если ты не попадаешь в этот момент, когда идет вода, то ты не можешь набрать воды и остаешься без воды.

Утром дают 100-150 грамм чая. В обед — какой-нибудь борщ, а питье вообще не дают, на ужин — те же полчашки чая. То есть, в достатке воды там нет. Один раз в неделю тебя ведут купаться, выдают два ведра воды, в которых ты должен помыть голову, себя и постираться. Туалеты ужасные, на улице, в холоде. Тепла как такового нет. Котлы не работают, в стенах дыры.

Если люди мне говорили, что они находятся там больше года, мое тело покрывалось мурашками. Кажется, я за эти годы сошла бы с ума.

В течение дня нельзя никуда присаживаться, 16 часов нужно находиться на ногах. Люди, которые курят, могут пойти покурить, посидеть, постоять 10 минут, а, если ты не куришь, тебе всегда найдется работа. Вплоть до того, чтобы собирать листья, переносить камни. Там находились большие природные камни и женщины перетягивали их с одного места на другое, чтобы не оставаться без работы.

Женщины там работают везде. Сами топят котлы для обогрева, разгружают уголь, носят его потом, сами разгружают дрова, сами роют ямы, если что-то случилось с канализацией, ремонтируют электрику, готовят на кухне.

Первые дни меня пустили на кухню. Там (в колонии — ред.) у каждой второй ВИЧ/туберкулез и на кухню, желательно, без этих заболеваний. Меня отправили на кухню и мне это понравилось. Я была там одна – на нарезке овощей. Но потом пришла начальница колонии и сказала, что с такой статьей, как у меня, на кухне находится нельзя — я должна только физически работать. Меня с кухни убрали.

Целый день ты должен мести листья, носить уголь, дрова, чистить туалеты, носить воду, но сидеть нельзя. К вечеру отекают ноги. Мы не привыкли столько стоять на ногах. В отряде около 55 женщин, на кухне — четыре табуретки.

У начальницы колонии построено швейное предприятие и налажено швейное производство. Где-то через две недели после нашего приезда, она получила заказ и нас отправили на «швейку, хотя мы отказывались — я шить вообще не умею. Но сразу посадили на производственную электрическую машинку и дали шитье и мы шили. В принципе это отвлекало и не так тяжело, как на хозработах. Ты отвлекаешься шитьем, но, тем не менее с семи до семи вечера работать на «швейке» тоже тяжело. Общаться друг с другом нельзя, самопроизвольно ходить в туалет, попить воды — тоже нельзя. Хотя, воды там и нет. Очень плохие условия — в пыли, в грязи.

– Я правильно поняла, конфликтом с «осужденными» в колонии не было?

– Они (бывшие ополченки — ред.) многое переоценили и каждая из них хотела бы выйти из тюрьмы и уехать в Украину, то есть, они не хотели бы остаться в «ДНР».

– Кстати, вы говорили с ними о программе СБУ «Тебя ждут дома»?

– Говорили. Да, многие готовы ею воспользоваться. Многие ждут этого. Многие пишет письма на имя Дарьи Морозовой («Уполномоченная по правам человека «ДНР» — ред.) и они тоже ждут. Они тоже думали, что попадут в этот обмен.

– Какие были отношения с персоналом колонии?

– Начальница колонии и ее подопечные — это страшные люди. Они воспитывают и подбирают персонал с таким же наклоном. Все они обозленные были на нас. Все они нас подстрекали, искали возможность к нам придраться.

Бывший заложник боевиков «ДНР» Станислав Асеев в интервью рассказывал, что передал в СБУ список людей, которые до сих пор в плену боевиков. Есть ли у вас такой список?
Конечно, уехав из Снежнянской колонии знаю, что там осталась одна осужденная женщина, но на СИЗО остался целый список женщин, которые также обвиняются в шпионаже. За одну женщину я особенно беспокоилась. Эта женщина приехала к нам из Варшавы. У нее на сумке просто висел флажок Украины. Она приехала в Донецк, чтобы проведать свою 80-летнюю маму. Ее мама думает, что она в Варшаве, варшавские друзья думают, что она уехала, где война и связь пропала, поэтому она находится в состоянии невесомости. О ней никто не знает, но вот уже полгода она находится именно там.

– За все время, что вы были в плену, кто имел возможность вас проведывать?

– Никто. Во-первых, пока я год находилась в СИЗО, никто не давал справки, что я там нахожусь. Только в Снежнянской колонии у нас появилась возможность звонить. Нам разрешалось звонить один раз в неделю, но только на местную телефонную связь — «Феникс». Чтобы мне позвонить детям на МТС, мне надо было заработать денег на счет.
Когда я шила, я заработала денег на счет и появилась возможность позвонить детям в Харьков. Зарплата была небольшая. В первый месяц я заработала 98 рублей. Каждый день, включая субботу, мы работали с семи до семи и я заработала 98 рублей. Эти деньги позволили мне связаться с детьми на 5 минут. 10 рублей — одна минута. и только тогда я могла с ними разговаривать.

Сами понимаете, что во время первого звонка мы не могли говорить. Это были только эмоции. Мы плакали и не могли ничего сказать, во-первых, потому что связь прослушивается — ты говоришь в присутствии двух дежурных и слышишь, как поднимается второй телефон и ты слышишь, как кто-то на второй линии тебя просто слушает.

Пользуясь случаем, я бы хотела сказать о том списке, который я знаю, о тех людях — женщинах и мужчинах — которых я видела в СИЗО.

Помните, когда задержали моряков, якобы на корабле был один сотрудник СБУ? В СИЗО Донецка привезли фотографию этого человека. Нас всех политических стали опускать вниз, чтобы мы опознали его на фотографии. В этот момент я увидела сколько всего людей задержано по этой статье. Были мужчины и женщины. Там мы смогли познакомиться, поговорить, кого-то узнать. Так вот — эти люди остались. Мы, конечно, передали эти списки в соответствующие органы.

Мы ходили на митинг в поддержку пленных, мы ходили на встречу МинВета в Офис президента. Мы не бросаем этих людей.
Сегодня я разыскиваю ту женщину (из Варшавы — ред.), чтобы передать ей в СИЗО медикаменты, продукты, моющие средства, узнать о ее состоянии и узнать, находится ли она там сегодня.

Сама переживая это, я знаю, как тяжело там быть. Когда ты чувствуешь поддержку, ты чувствуешь себя нужным, знаешь, что о тебе не забыли. Это держит и теплит в тебе надежду, что скоро будет обмен и все-таки всех освободят.

– Сколько людей в вашем списке?

– Лично в моем списке 15 человек.

– Возможно, вы нашли родственников этих людей…

– Я нашла многих родственников, мы общаемся. Я им говорю о том, что я знаю, а они — не знают. Я встречалась с дочками одной женщины, с дочкой другой женщины, с мамой одного парня. Каждому из детей, каждой из матерей приятно будет услышать, как выглядят ее сын или дочь, как они себя там чувствуют.

Когда нас освободили, 29 декабря, и мы ехали с моим сыном в больницу Феофанию, я сразу с его телефона, набрала телефоны этих людей и сообщила им, как чувствуют себя их родные.

– «МГБ» записывало с вами какое-то интервью?

– Конечно. Во-первых, меня возили по учреждениям, показывали как предателя и шпиона.

– Куда вас вывозили?

– Донецк-Горловка. Меня вывозили в «МГБ» Горловки. Меня возили по Донецку, показывали каким-то людям. Где-то я была с мешком на голове. В Горловке с меня снимали мешок и все это было с видеозаписью. Меня снимало российское телевидение.

– Вы знаете, вышло ли это все в эфир?

– Не знаю. Потом, когда я в СИЗО сидела, меня пригласили журналисты. Были сотрудники «МГБ» и журналисты, как они представились. По говору я чувствовала, что это российские журналисты. Они задавали одни и те же вопросы, перефразируя их. Потом были вопросы, на которые надо было ответить либо «да», либо «нет». Я понимала, что это все потом вырежется и они поставят все так, как им нужно.

Когда я была в Снежнянской колонии, к нам тоже приезжало телевидение. Якобы местное. Представились они как «республиканский канал» и они снимали вроде бы проживание людей в этой женской колонии, но было заметно, что снимали они только нас.

– Политических?

– Да. Снимали они только нас и, когда был обмен, 29 декабря, я видела этих людей на блокпосту — они тоже нас снимали.

– Вы говорите, что вывозили в «МГБ». То есть, в какие-то ее отделы? А объясняли зачем?

– Сначала, когда меня допрашивали, пришло какое-то начальство. Я была в шапке на голове, в наручниках — я не видела, кто пришел. Но я понимала, что кто-то из начальников. Оперативник спросил: «Что с ней делать?» Тот резко бросил, выражаясь нецензурной бранью, что я им не нужна и меня надо расстрелять. Очень долго я жила с той мыслью, что меня расстреляют. Я реально поверила, что это будет. И меня вывозили на расстрел. И в очередной раз, когда меня вывозили, я всегда думала, что меня везут расстрелять.

Однажды меня повезли в Горловку, в отделение «МГБ», там снимали фильм про меня, но меня, конечно, никто об этом не предупреждал.

– Как проходил день обмена?

– 27 декабря мы шили на швейной фабрике в Снежном. Зазвонил простой телефон. Дежурная сообщила четыре наши фамилии. Сказала — срочно бежать в администрацию колонии. Когда мы туда пришли, нам сообщили, что якобы составлены списки, что планируется обмен, но, какого числа — неизвестно, и мы идем на обмен.

Мы подписали какие-то бумаги, ходатайство о помиловании на имя Пушилина (Денис Пушилин — главарь «ДНР» — ред.). Утром наши вещи были досконально досмотрены, нас тоже досмотрели и отвезли на ночь в СИЗО Донецка. Там нас встретили по-другому, не так, как встречали в первый день ареста. Нас не посадили в отдельные изоляторы, мы стояли все время «на коридорах». Те люди, которые в первый день изголялись, измывались, оскорбляли нас, вели себя совершенно по-другому. Они улыбались, шутили, вели себя лояльно, радовались за то, что мы уезжаем. Якобы Красным Крестом нам были выделены подарки — нам выдали куртки, шапки, сапоги. Причем, в шуточной форме все проводилось. Мы переночевали в СИЗО. Нас было 10 женщин. Нам дали еду, но такое было есть невозможно — мы не ели. Мы были на эмоциях. Каждая готовилась, собирала вещи. Мы выбрасывали тюремное — не хотели с собой забирать ненужные вещи, которые напоминают нам о тюрьме. Взяли только нужное и необходимое и ни одна из нас не легла спать.
В 5.30 за нами пришли, забрали, вывели во двор, где были две железные машины и красивый белый микроавтобус. Женщин посадили в него с охраной, мужчин посадили в эти железные будки и мы поехали на зону №32 города Макеевки. Там мы забрали каких-то людей — мы еще не знали кто это. Знали только, что это тоже люди, которых везут на обмен.

Только на блокпосту увидели, что это были наши мужчины. И поехали на КПВВ через Горловку. На КПВВ в Горловке нас вывели. Туда мы доехали к девяти часам, нас вывели, сняли отпечатки пальцев, сфотографировали. Приехала куча журналистов, задавали провокационные вопросы, но мы отворачивались, старались не отвечать. Мы боялись: что-нибудь можем испортить и обмен сорвется, поэтому мы старались с журналистами не общаться — мы их избегали.

Нас никуда не выводили — ни в туалет, ни воды попить. Мы все это время стояли на блокпосту. И даже в какой-то момент мы подумали, что что-то срывается, потому что в 12.00 начался обмен, а мы в 15.30 находились на блокпосту, поэтому многие из нас переживали. Мне по сей день кажется, что в какой-то момент мог сорваться обмен.

– Какие были чувства, когда пересекли линию разграничения?

– Мы проезжали два поста «ДНР», они все были в масках и с автоматами. Мы находились в автобусе и никто не разговаривал. Была тишина. Как только мы проехали все блокпосты, мы начали разговаривать, мы начали осознавать, что мы едем, что мы свободные люди, что мы начинаем свободно дышать. И, когда остановились автобусы и мы вышли на Зайцево, нам предложили пойти погреться в большие ангары, только тогда мы начали ощущать совершенно свободными. Всех отправили в этот ангар погреться, а я отошла в сторону, подошла к какому-то парню и попросила у него телефон, чтобы позвонить детям. Я набрала детей, сказала, что мы едем, что скоро будем в Киеве. Дети говорят: «Мама, мы тебя уже видели по телевизору! Мы уже видели прямой эфир! Мы ждем тебя с самого утра!». И, отдавая телефон, я этому парню сказала: «Спасибо вам большое! Вы не понимаете, как это дорого, как это важно услышать своих детей и сказать им, что я на свободе».

Планировалось, чтобы мы доехали автобусом до Харькова, но потом, видимо, что-то изменилось — на «ДНР» нас сильно задержали, время ограничилось и нас красивым большим самолетом из Краматорска отправили в аэропорт Харькова. В Харькове мы пересели на другой красивый самолет и ним мы летели до Киева. В самолете было тепло, было жарко, но мы дрожали, тряслись, переживали и в маленькое окошко в самолете мы увидели шарики. Я увидела шарики и много-много людей. в тот момент еще больше все затрусилось, хотя, ты уже знаешь, что ты — свободен, но какое-то непонятное чувство над тобой.

Самолет приземлился. Мы стали выходить. Первый, кого я увидела, был наш президент. Он встречал каждого. Это было приятно. Я видела слезы на его глазах. Я его обняла. Он маленький, худенький. Обратился ко мне по имени, что было вообще умилением. Не знаю, что больше хотелось: плакать или благодарить, или смеяться, но в этой большой толпе я боялась не увидеть своих детей и я их не видела, пока они не закричали. Когда они крикнули «Мама!», то я уже не видела людей, а видела только их. Словами не передать это чувство, когда не видишь детей два года и увидела их в аэропорту. Нет слов для той радости, которую я ощутила. Я была счастлива в тот момент.

– Вы уже строите планы?

– Да, планы вырисовываются, здоровье восстанавливается, осталось решить стоматологические проблемы. Я собираюсь поехать к своим детям. Они живут в Харькове. Я поеду к ним, они снимают маленькую квартиру, но мы поменяем на более просторную, потому что людей добавится. Еще не решила, чем конкретно займусь, но у меня хороший тыл, замечательные дети, втроем мы сможем. Вместе решим, чем заниматься и начнем новую жизнь.