Помню, как задержанного активиста в 2014 заставляли встать на четвереньки и хрюкать — переселенка из Луганска

Героїня цього випуску — представниця «Громадського сектору» луганського Євромайдану — Юлія Красильникова.

• Юлія Красильникова народилася у Свердловську, але задовго до війни переїхала до Луганська. Спочатку — на навчання та після закінчення вишу залишилася там жити.
• Представниця «Громадського сектору», який сформувався під час луганського Євромайдану. Також брала участь у Євромайдані у Києві.
• Восени 2013 року працювала у правозахисному центрі «Поступ».
• У 2014 році долучилася до громадської ініціативи «Восток SOS», яка з часом стала благодійним фондом. Обіймала там різні посади, нині працює піарницею організації.

Уперше про «Громадський сектор» Євромайдану, до якого входила Юлія Красильникова, заговорили у грудні 2014 року. Це об’єднання активних луганчан, які були  прихильниками Євромайдану, але, за словами Юлії, намагалися тримати дистанцію із місцевими опозиційними політиками.

«Мы не рвались плотно с ними сотрудничать. В принципе, их интересовало еженедельное вече, где они собирали свой партийный актив, махали флагами и толкали речи по листочку. А мы думали, как собирать людей каждый день, информировать, привлекать новых людей, которых могут отталкивать флаги оппозиционных партий. Таким образом, у нас сформировался костяк и мы поняли, что это некая структура, которая нуждается в планировании, продуманных совместных действиях. Так сформировался «Громадський сектор».

На початку 2014 року у луганського Євромайдану та «Громадського сектору» зокрема з’явилися опоненти — «Луганська гвардія».

Свої намети представники організації розмістили у сквері біля будівлі Луганської обласної державної адміністрації. Поруч, біля пам’ятника Тарасу Шевченку, збиралися  прихильники Євромайдану. Юлія згадує, що на початку між двома умовними таборами виникали дискусії, розмови на підвищених тонах, але, зрештою, розходилися мирно.

«Было несколько ситуаций, когда ребята приходили, кричали на нас. Они были угрожающими, с палками — очень на агрессии, искры летели просто. Они говорили: вы во всем виноваты. Мы спрашивали: а какие у вас требования? Они отвечали: чтобы не было коррупции, чтобы чиновники не воровали и были честными, чтобы мы сами выбирали тех людей, которые будут управлять на уровне региона. Мы говорим: «Класс! Мы того же хотим!» В итоге сходились на том, что требования и желания у нас общие и есть о чем договариваться, а не о чем воевать. Мы расходились на неожиданных, в каком-то смысле позитивных нотах, что мы можем продолжать переговоры. Но, было интересно, как параллельно с этими ребятами велась работа. Потому что на следующий день они снова приходили c палками, кричали то же самое и у нас было ощущение, что после нашего разговора им очистили мозг. Они как будто ничего не слышали. И мы снова договаривались примерно до того же этапа и на том же расходились. Так было несколько раз».

Прихильники Євромайдану приходили до опонентів. Зазвичай їх там не чіпали. Та після захоплення будівлі СБУ все змінилося.

«Мы периодически ходили на акции той стороны — посмотреть, послушать. Но я старалась сильно не ходить. У нас было определенное количество публичных людей, кто не убегал от камеры, к ним по всем вопросам обращались журналисты и “влетало” потом тоже по всем вопросам, потому что в лицо знали. Поэтому, мы старались сильно не нагнетать. Я была, как раз, из числа людей, которые давали комментарии СМИ и, соответственно, лицо примелькалось, узнавали. Была у меня ситуация возле захваченного СБУ, когда-то же первое время я туда ходила понаблюдать, поглазеть, посмеяться, но после эпизода очень уж узнали, я поняла, что не стоит так делать».

До червня у місті не залишилося журналістів центральних каналів. Вони поїхали із Луганська, бо не могли належним чином виконувати свою роботу. За словами окремих представників ЗМІ, бойовики по-різному запрошували їх на розмову, зокрема, обіцяючи ексклюзивну інформацію. Та після таких дзвінків журналісти навпаки якнайшвидше збирали речі та їхали із міста.

«Костяк актива и «Громадського сектора» начали выслеживать, составлять списки, писали угрозы в соцсетях. Но это все выглядело довольно смешно и не звучало для меня как реальная угроза. Но, в какой-то момент, появился так называемый расстрельный список. Не помню, в какой момент он начал называться уже так. Но также появлялись разные списки «фашистов», «правосеков» и там мы фигурировали. Там сливалась и личная информация, включая адреса. Я так понимаю, что была и та информация, которую мы подавали: заявления, обращения, заявки на акции. Та информация, которая была там, она потом появилась в публичном пространстве».

До травня чимало учасників «Громадського сектору» виїхали із міста. Хтось — через погрози, хтось — через те, що не розумів, чим далі займатися у Луганську. Юлія ж залишалася — хотіла поспостерігати, як пройдуть вибори президента. Коли зрозуміла, що у Луганську їх не буде, все одно вирішила не квапитись з від’їздом. На той момент у місті активно готувалися до так званого «референдуму» і Юлія перенесла поїздку на кілька днів після його проведення.

«Решила, что все-таки хочу посмотреть на прощание, убедиться, что это кому-то здесь нужно и это поддерживают. Хотела посмотреть своими глазами, как это будет. Но произошел еще один момент, который стал для меня отправной точкой. Это был день «референдума», собственно, – 11 мая. И мы поняли, что «шариться» по участкам и дразнить своими лицами — не очень здравая идея. И мы собрались неожиданным интересным составом активистов, которые не уехали. Это была компания людей, которые таким составом никогда близко не общались и это точно была не компания друзей, грубо говоря, но единомышленников. И вот все, кто был в городе, мы собрались и уехали в усадьбу Мсциховского. Мы шли туда пешком, по степям. Это был удивительный, умиротворенный день, когда мы ходили по очень красивым местам и все были счастливые, завороженные. И мы понимали, что где-то там, в это время проходит какой-то «референдум», но когда оглядывался на прекрасную степь вокруг, сложно было представить, что это правда. Но когда мы ехали обратно, мы ехали в автобусе и начали смотреть фейсбук и в ленте появилось видео, как одного из активистов из ультрасов задержали возле СБУ, водили на четвереньках и заставляли хрюкать. Это видео меня настолько шокировало, у меня просто все оборвалось. Я подумала, что люди такое делать не могут и я не могу находиться в одном городе с теми созданиями, которые способны на такое».

Інформації про затримання та катування луганчанина Михайла Логвиненка майже не залишилося. На Youtube відповідне відео видалили. Коротко про це йдеться зокрема у сюжеті телеканалу НТН.

Востаннє до рідного Свердловська Юлія приїздила у квітні. Коли ж почалися бойові дії, це стало неможливим. Бувало таке, що три тижні не могла додзвонитися до рідних, через бойові дії там не працював мобільний зв’язок. Юлія згадує цікаву деталь, яку запам’ятала із квітневої подорожі.

«Мэр договорился как-то с боевиками (там была группировка казаков) о том, что они особо ничего там не делают — он никакой такой позиции не занимает и их никуда сильно не пускает. На момент, когда я была там в апреле, там по городу висели флаги только с гербом города. Не было ни триколоров, ни оранжево-черных — ничего. Сняли государственный флаг. Не было захвата горсовета. Все было довольно мирно, спокойно и мэр там еще как-то держал ситуацию».

У Луганську Юлія Красильникова не мала власного житла. Ключі від останньої повернула господарям ще у квітні. Ця адреса вже була відома опонентам і у ній Юлія не відчувала себе у безпеці.

«Ребенка я тогда отдала бабушке и самой было совсем не комфортно, с учетом того, что все адреса в паблике “гуляли”. Мы тогда жили в доме друга в центре города, но это тоже было место, которое знали абсолютно все, и в какой-то момент в мае надо было уйти и оттуда. Поскольку не было постоянного дома – я за семь лет несколько раз меняла съемное жилье, поэтому у меня не было привязки к какому-то конкретному месту и для меня всегда город был… Это были люди. Но, наверное, сейчас я не могу так говорить, потому что те люди, которые мне важны, практически все выехали. Те, кто там остались … мы не поддерживаем связь, не общаемся и я не уверена, что сможем найти общий язык. То есть, я не знаю, как должны сложиться обстоятельства, чтобы наше общение восстановилось».

«Поэтому, наверное, для меня то, что осталось таким домом в Луганске, – это воспоминания. Я понимаю, как он изменился визуально, как он пострадал от боевых действий. Я понимаю, что я не найду там своих любимых улиц и тех локаций, где мне нравилось ходить ночью».

Ключів від батьківського будинку у Юлі немає. Каже, вони завжди зберігалися у межах будинку. Там і залишилися, коли родина поїхала з окупованого міста.

«У меня остались ключи от последней квартиры, где я жила. Это квартира друга. Это было как раз то последнее безопасное место, потому что все адреса уже были «запалены», а он никогда не светился на акциях, плюс этот адрес за ним никак не был зафиксирован».

Питаю у Юлії, чи не намагалася вона повернути ключі господарю?

«Там история была такая — мы жили там с еще одной подругой. Она уехала немного раньше. Она уехала на праздники, на выходные в Киев и просто не вернулась. То есть она уехала туда, чтобы выдохнуть, прийти в себя — вообще без вещей и просто не вернулась назад. Через несколько дней уехала я. Друг оставался там один. Потом в какой-то момент он исчез со связи и, когда все стали пытаться поздравить его с Днем рождения, оказалось, что он на полигоне и ушел в армию».

За сім років у Луганську Юлія Красильникова, звичайно, обжилася певним майном. Та забрати із собою вдалося мінімум, тому і викинути речі, яким вже більш як п’ять років, важко. Вони нагадують довоєнне життя.

«У меня до сих пор остались некоторые вещи оттуда — из любимых. Какая-то любимая рубашка, какие-то шорты — то, что до сих пор я ношу часто. Уже вроде бы и понимаешь, сколько ему лет, но никак не можешь расстаться с этой вещью».

«Я не готова вернуться туда жить, потому что у меня есть сын, он учится в школе. Я ему не пожелаю учиться у тех же преподавателей, которые сейчас там преподают историю России и «ЛНР» и поддерживают пропагандистскую риторику. Я не хочу, чтобы он каким-то образом коснулся этой темы и погружался в нее, поэтому я не рассматриваю для себя переезд туда для жизни. Если бы территория была освобождена и безопасна для меня, то я бы хотела там что-то делать: работать с населением, последствиями боевых действий, последствиями пропагандистской адской машины. Там работы на десятки лет».