«Громадське радио»
Павел Казарин, журналист и автор статьи «Культура умалчивания. О чем не говорят российские либералы», рассказывает о российских либералах и возможных сценариях развития истории Российской Федерации.
Ирина Славинская: Речь идет именно об умалчивании или же это тишина и белый шум?
Павел Казарин: История в том, что, мне кажется, что в российском обществе, в том числе и среди либеральных кругов, к которым по инерции в Украине продолжают прислушиваться, есть определенная культура умалчивания.
Современная Российская Федерация — это государство более, чем национальное, но чуть меньше, чем империя. И вот все время оно колеблется между этими двумя полюсами.
В феврале-марте 2014 года мы наблюдали попытку качнуть стрелку маятника в сторону восстановления империи: территориальные превращения, аннексия, экспансия в отношении соседей, попытка снова вернуть колонии, и подчинить метрополии. И, собственно, украинская армия на востоке нашей страны как раз отбивает все эти попытки изо дня в день. При этом мы все время привыкли думать, что в России есть определенная дихотомия между имперцами, олицетворением которых является, к примеру, Владимир Путин, Александр Проханов, Захар Прилепин и так далее, и коллективными либералами в виде Дмитрия Быкова, Альфреда Коха. Существует мысль, что, если они придут к власти, то, возможно, мы обнаружим другую Россию. Но идея заключается в том, что современная Россия — очень многоярусная и многожанровая история.
Ну вот объясните, что общего может быть у дагестанца и бурята, начиная с вопросов конфессионального родства и заканчивая этнической и культурной близостью. У них ничего такого, что заставляло бы их жить в рамках одного государства, на первый взгляд, нет, поэтому им и нужны те самые духовные скрепы, какие-то наднациональные ценности по версии Кремля, которые бы объединяли их и стягивали, как колючая проволока.
Ирина Славинская: По этой схеме уже много веков живет Швейцария, которая объединяет в себе несколько этносов. Но идея, которая их держит вместе, — благополучие, благосостояние и крепкая банковская система.
Лариса Денисенко: Павел сказал о наднациональных ценностях, то есть мы, явно, говорим не о ценностях как таковых. Это что-то другое. Что?
Павел Казарин: У Швейцарии совершенно другой исторический путь. В этом смысле она больше похожа на Французскую, Британскую или Голландскую империи. Но их всех объединяет то, что их больше не существует. В ХХ веке все империи прошли через распад колониальной системы.
В Российской империи этого во многом не произошло. И даже тот распад империи, который случился в 1991 году, был не окончательным, а промежуточным. Мы бы увидели его вторую часть, если бы в нулевые годы цены на углеводород не поползли вверх, и у Кремля не появилось бы того социального огнетушителя, при помощи которого можно было заливать любые ростки центробежных настроений в любом уголке страны. Вспомните середину 90-х годов, как много полномочий Кремлю пришлось отдать Татарстану в обмен на то, чтобы тот убрал из своей Конституции словосочетание «суверенная Республика Татарстан».
Сегодня Кремль вынужден все это пространство от Калининграда до Владивостока и от Архангельска до Грозного сплачивать воедино, объединять воедино общество, столь разнородное в культурном, этническом, конфессиональном и поведенческом аспектах, убеждая его в том, что существование в рамках общей границы выгоднее. Это вот как раз те духовные скрепы: история о поиске национального мифа, о 28 панфиловцах, об особой роли российской государственности, о том, что она является хранительницей здорового консерватизма, избавительницей Европы от ее же глупости и недальновидности.
Лариса Денисенко: Это уникальная идея совместить идеи Сталина и дома Романовых.
Павел Казарин: Во многом, да. Проблема российских либералов заключается в том, что они отдают себе отчет, что любой российский либерал, который приходит во власть, находится перед лицом очень важного выбора. Либо он действительно запускает демократические реформы, отдает во многом самоуправление на местные уровни, насыщает полномочиями региональные центры и действительно строит Российскую Федерацию. Либо он приходит во власть и вынужден отличаться от Владимира Путина, в лучшем случае, стилистически, копируя весь его инструментарий.
Потому что сегодняшняя Российская Федерация — это ультрацентрализованное государство, у которого от федерации только название. Но если насыщать полномочиями регионы, в какой-то момент можно заметить, что нарастают центробежные настроения, и регионы-доноры не всегда готовы мириться с теми отчислениями, которых от них требует федеральный центр. В таком случае начнутся разные регионализмы в Башкортостане, Татарстане и так далее.
Представьте, что вы, абстрактный Алексей Навальный, побеждаете на выборах, и перед вами очень простой выбор: либо затевать реформы по образцу Горбачева, и не исключено, что в результате этого не повторится новый 1991 год, либо, убив дракона, самому становиться драконом.
Я думаю, российские либералы внутренне понимают, что запуск реальных демократических реформ, чреват нарастанием центробежных настроений, но об этом они раз за разом предпочитают своему избирателю не говорить, потому что, возможно, даже самый либеральный российский обыватель не хотел бы повторения 91 года. Но логика исторического существования такова, что Россия либо существует в рамках наднациональной империи с духовными скрепами, либо, если в ней запускаются реальные демократические процессы, начинает дробиться и снова искать, где же совпадают интересы национального и политического. Сейчас эти границы не совпадают.
Ирина Славинская: Сейчас мы говорим о ситуации гипотетической и умозрительной, а если посмотреть на текущую ситуацию, на роль и высказывания публичных российских интеллектуалов. Россия — очень большая страна. Всех ли публичных интеллектуалов слышат во всей Российской Федерации?
Павел Казарин: Совсем недавно мы с коллегами говорили, то современная Россия — это страна, где не существует политической оппозиции как таковой. Вот кого мы привыкли воспринимать в этом качестве? Какого-нибудь Михаила Касьянова, господина Ходорковского или Навального. Но особенность в том, что все их партийные проекты — абсолютные муляжи. Есть эти 4-5 человек, которые в публичной повестке двух-трех либеральных медиа выступают олицетворением либерального протеста, но, по-большому счету, ничего больше нет.
Вот пять лет назад в эти дни была кульминация либерального протеста, которая началась с «Оккупай Абая», а потом переместилась на Болотную площадь. В 2012 году это все начало сворачиваться, и уже сегодня сами россияне вспоминают об этом, как о каком-то светлом дне, когда они ощущали свое собственное внутрилиберальное единство и мощь. Но сегодня мы должны отдавать себе отчет, что никакого фактического спроса на их лозунги нет. На мой взгляд, есть простое объяснение этому: российскому либералу очень сложно что-то предложить российскому обывателю. Общество отравлено последними 15-ю годами огромного государственного вэлфера.
Российская экономика — это труба и полипы на ней. Когда содержимое трубы стоило дорого, полипы были масштабными и всем перепадало. Сегодня этих денег мало и, по-большому счету, начинается борьба за то, кто тут, собственно, любимая жена власти.
Ирина Славинская: То есть печеньки получает тот, кто самый лояльный?
Павел Казарин: Во многом, да. Российское общество довольно инфантильное и вдобавок еще и избаловано 15-ю годами высоких цен на нефть. Тогда именно Кремль был главным субъектом, к которому был смысл апеллировать и который был волен раздавать дополнительные деньги в виде государственных заказов или прямых бюджетных инвестиций. Я думаю, что еще 2-3 года при сохранении нынешних цен на нефть, никакой протестной деятельности не будет, она будет сводиться лишь к апелляции к власти.
Лариса Денисенко: Если действительно грянет трубоголод, и люди поднимутся, будут ли они апеллировать к современным российским либералам или найдут некую другую силу, которая, возможно, уже есть?
Павел Казарин: На самом деле это более чем вероятный сценарий. Мы привыкли думать, что в России есть некая дихотомия между Путиным и Касьяновым, но на самом деле там, вполне, может быть дихотомия между Путиным и каким-нибудь Игорем Стрелковым-Гиркиным. Это очень четко наблюдалась в 2014-2015 годах. Российские социологи мне говорили, что на фокус-группах они обнаруживают одну очень любопытную вещь: Путину ставят в упрек, что он недостаточно Стрелков.
Ирина Славинская: Что это означает?
Павел Казарин: За последние 15 лет выросло поколение, которое ничего, кроме российского телевизора, не помнит и которое, во многом, воспитано этими пропагандистскими патриотическими клише, которые раз за разом коллективный Дмитрий Киселев транслирует в общество со всех кнопок российского телевидения. У них другая, например, этика, другое представление о том, что хорошо и что плохо. Для них Иван Грозный — государственник, а Иосиф Сталин — эффективный модернизатор. И в рамках всего этого канона они внезапно обнаруживают, что есть такой русский офицер Игорь Стрелков-Гиркин, который едет сражаться на территорию соседней страны против украинской армии, защищая русскоязычных. Это, на наш взгляд, дикость, но вы обратите внимание, что пишут в российском сегменте Интернета, например, о боевике Арсении Павлове, который известен по прозвищу «Моторола».
Это история о социальной норме. Вот у Довлатова есть очень хорошее воспоминание. Он всегда спорил и ругался с отцом по поводу того, что его отец считал Че Гевару героем, а сам Довлатов считал его бандитом. Чем, по сути, Че Гевара отличается от Игоря Стрелкова? Просто один экспортирует представление о том, как надо жить, в Боливию, а другой — на украинский Донбасс.
Мы можем сказать, что Че Гевара тоже действовал по заданию кубинского правительства. Он был представителем политической элиты одного государства, которое стремилось экспортировать агрессию во имя какого-нибудь социалистического мира в Боливии.
А тут есть Игорь Стрелков-Гиркин, который экспортирует свое представление о революционном русском мире в украинский Донбасс. Поэтому принципиально разницы между Че Геварой и какими-нибудь Моторолой или Стрелковым-Гиркиным нету.
Поэтому, когда мы начинали разговор и говорили, обязательно ли на смену Владимиру Путину придет какой-нибудь Вася Обломов или Алексей Навальный. То нет, совершенно не обязательно.
Я не верю в российский Майдан, потому что в России Кремль не будет задаваться гамлетовскими вопросами, как Янукович: разгонять или не разгонять. Они сразу выгонят бронетехнику и солдат.
Ирина Славинская: Но что же тогда это значит? Что будет следующая серия «я устал, я ухожу», но в исполнении другого Президента Российской Федерации?
Павел Казарин: Сценарии могут быть самые разные. Один из сценариев — это внутриэлитный заговор, когда внезапно крупнейшие финансовые группы, объединившись с какими-нибудь топовыми политиками, внезапно что-то произведут, и, проснувшись утром, мы узнаем, что Владимир Путин по состоянию здоровья лег на больничный, а исполняющим обязанности президента является Сергей Нарышкин, до недавнего времени глава Государственной Думы, а ныне глава какого-то силового ведомства.
Многие эксперты говорят, что на самом деле, по мере сокращения ресурсной базы, будут происходить все те конфликты, которые мы наблюдали в 2013 году в нашей стране. Когда разные олигархи сжирали бизнес-группы поменьше и усиливалась конкуренция за доступ к бюджету. Точно так же можно предположить, что в российской региональной элите начнется субъективизация, и какие-то регионы-доноры тихонечко начнут произносить: «Хватит кормить Москву». Или, например, Ярославль или Казань, которые дают много денег в бюджет начнут неодобрительно посматривать на Самару и Саратов.
Лариса Денисенко: Но они и сейчас, по-моему, неодобрительно посматривают.
Павел Казарин: Да, но степень интенсивности и громкости голосов тоже зависит от температуры окружающей финансовой среды.
Или реализуется третий сценарий. По мере сохранения нынешнего тренда, вот эта единая ткань и пространство единого существования нынешней Российской Федерации просто потихоньку начнет сгнивать. Ведь какой социальный договор был в нулевые годы между властью и обществом Российской Федерации: вы отказываетесь от части своих юридических прав в обмен на условную колбасу. В 2014 году этот социальный договор перезаключили: вы отказываетесь от части своих политических прав и колбасы в обмен на государственное величие.
Проблема второго социального договора в том, что колбасу-то можно пощупать и обнаружить в холодильнике, а государственное величие — довольно эфемерное понятие.
Особенность украинских Майданов в том, что они никогда преемственности власти, по сути, не нарушали, не разрушались институты, все равно сохранялись легитимные площадки. А бывают и совершенно другие сценарии, когда, например, вся, привычная нам, модель архитектуры государства начинает рассыпаться, а потом приходят какие-нибудь большевики и поднимают власть с пола, хотя еще недавно считались маргиналами.
Я думаю, что мы сегодня живем в очень яркое для историков и публицистов время, когда на наших глазах происходит та самая эпоха перемен. И строить долгосрочные прогнозы в наше время — дело неблагодарное. Единственное, что имеет смысл, это находить точки, где тонко, чтобы примерно понимать, где может начать рваться.
Если бы мы самим себе пересказывали реальность 3-х летней давности, мы бы в нее не поверили. И я абсолютно не исключаю, что мои прогнозы по сравнению с реальностью, которую мы обнаружим вокруг себя через 3-4 года, окажутся абсолютно вегетарианскими.