Маргарита Ривчаченко. Фото Насти Горпинченко
«Это было деоккупированное село в Донецкой области, мы как раз заехали буквально после пару дней деоккупации. У нас журналисты — одни украинские журналисты, другие французы. Две группы, которых мы ведём. Село абсолютно разрушенное. Они говорят: „Давайте найдем местных жителей, нам нужно пообщаться“. И идёт такая бабушка, ведёт за руку девочку, года 4-5 максимум, малюсенькая ещё. Наши коллеги-французы сразу такие: „Ой, давайте дадим конфет, сейчас мы найдём“».
Маргарита Ривчаченко в первый день полномасштабного вторжения России добровольно встала в очередь киевского военкомата. Ей было 25. И теперь она — сержантка центра мониторинга командования Сухопутных войск Украины. Работает как пресс-офицерка, сопровождает журналистов на фронте.
«У меня как раз были „мишки-желейки“. Я тоже подхожу, говорю: „Можно, можно отдать вашей девочке?“. Говорю на украинском языке, мы все по форме, еще холодно, ты, как пиксельный мишка. Она нас отталкивает и говорит: „Не бери у этих конфеты!“. Причем „у этих“. Подходят французы, начинают… у них фиксер тоже говорит с женщиной, переходит на русский язык. Нет, вообще: „Уходите“. Потом мы уже заканчиваем репортаж, работу. Она подходит и говорит: „Можете, пожалуйста, — причем ‚пожалуйста, мальчики‘, или как-то она так сказала типа ‚деточки‘, — можете, пожалуйста, закопать мне яму — соседка померла, ее выкопали на захоронение, ребеночек у меня дышит отходами“. И это была суперстранная ситуация», — вспоминает Маргарита Ривчаченко.
Вы слушаете подкаст «Правда войны». Меня зовут Евгений Савватеев.
Маргарита Ривчаченко: И потом мы начали с ней говорить, и оказывается, что они не выезжали. Ребёнок не выезжал из оккупации. В этом селе не живёт практически никого, то есть мы видели человек шесть, и это были уже бабушки, дедушки. Родители ребёнка работают в «ЛНР», и, грубо говоря, эта семья украинскую власть, украинских военных точно не ждала. И для меня это был такой шок в плане… Я могу чисто теоретически понять, что ты не хочешь жить в Украине — ты хочешь жить в «ЛНР», «ДНР», не знаю, в выдуманной стране единорогов. Хорошо, ну так увези ребёнка от войны в эту «ЛНР» или куда-нибудь.
Я по-другому назвать не могу.
Евгений Савватеев: Мы с Маргаритой Ривчаченко закончили магистратуру в Могилянской школе журналистики в Киеве. Только учились в разное время. История, которую описала пресс-офицерка, могла бы сыграть на руку российской пропаганде. И в последствии привести к усилению опасного нарратива РФ «не все так однозначно». Не могу не спросить, как на эту историю отреагировали французские журналисты.
Маргарита Ривчаченко: Они тоже были в шоке. Мне, как представителю украинской стороны, очень повезло. Это была журналистка, которая работает у нас с 2014 года. Она очень классная журналистка, именно расследовательница. И она понимает. Она говорит: «Я подобное видела уже. Все нормально, я поняла».
У них вышел репортаж без этой истории, то есть просто про: вот, деоккупировали село, тут абсолютно ничего нет, разграбили даже церковь. Мы заходили, там очень красивая старая церквушка, прекрасно просто. И там видно, что выдранные со стен иконы. То есть даже вот эта вот русская вера не помогла сохранить даже что-то. Там было пару более разговорчивых жителей, они порассказывали, что и как было во времена оккупации. Потом мы переехали в село, которое чуть-чуть дальше от первой линии, то есть было деоккупировано раньше. И там уже раздавали гуманитарную помощь, можно было пообщаться с местной властью. То есть показать, как уже восстанавливаются какие-то связи на этой территории.
Маргарита родом из Харькова. Там училась на бакалаврате в университете Каразина. Специальность — украинская филология.
Маргарита Ривчаченко: Я просто не поступила на журналистику с первого курса. Я не поступила в ни один университет. Тогда я считала, что я абсолютно провалилась, и я вообще разочарование своих родителей. На тот момент родители не могли позволить себе контракт. И не поступить на бюджет, получив золотую медаль в школе — для меня это было позором.
Я пошла на специальность, которая хоть как-то ближе к журналистике, и я, по крайней мере, буду грамотным человеком. Это хорошее базовое образование. Плюс у нас в Каразина было достаточно много предметов, которые тебя развивали по-разному. То есть и философия, и разные языки: мы даже полгода учили польский, хотя я его сейчас абсолютно не помню, к своему стыду. Ну, это было интересно. Староукраїнська мова. Много-много чего интересного на самом-то деле.
Читайте также: Правозащитник с оружием в руках: история Константина Реуцкого
По словам Маргариты Ривчаченко ее патриотизм передался от отца, который принимал участие в событиях Евромайдана 2014 года.
Маргарита Ривчаченко: Мама у меня просто работала… У нас еще есть моя младшая сестра, и она была дома. А я еще тогда была в школе, и это было, конечно, очень интересно. Особенно, как школьники воспринимали эту ситуацию.
Я когда поступила в «Киево-Могилянскую академию» на магистратуру, мне было стыдно, потому что все мои какие-то знакомые, особенно, кто там старший буквально на один-два курса, мне рассказывали, как они тут в Киеве движевали, как они были частью этой истории. А я это все наблюдала с телевизора, с папиных рассказов, с видео, как они валили Ленина у нас в Харькове. Это было, наверное, еще одним плюсом к тому, что и мне пора было что-то сделать для своей страны — почему я даже присоединилась к Силам обороны.
Я вам скажу, только моя классная руководительница, учительница украинского языка и литературы 20 февраля включила нам телевизор и, вместо урока, сказала: «Посмотрите, что происходит, это вот эти люди сейчас борются за нашу свободу». И у меня, к сожалению, были одноклассники, которые вообще такие: «Ой, так, а что такое, хай Путин придет». И я надеюсь, что им сейчас очень стыдно за эти слова. Быть рабами в своей стране — это хуже всего.
По ходу нашего разговора выясняется, что дело не только в Майдане, и не только в учительнице. Мы внезапно выходим на семейную тайну восьмидесяти- или семидесятитилетней давности, однажды рассказанную Маргарите отцом.
Маргарита Ривчаченко: У меня очень хорошие отношения с моим папой. И это был человек, который в 2008 году включал мне песни украинских повстанцев и рассказывал, что такое УПА. У нас есть семейная история, мне её рассказывал папа, а ему рассказывал его дедушка, который с Харьковской области, воевал в рядах Красной армии во Второй мировой войне. И он рассказывал, что он попал в плен к воинам УПА, и они его отпустили, потому что он говорил на украинском языке, он был украинцем, они сказали, его отпустили. И с того момента еще дед, тогда это папин дедушка, рассказывал, что это люди, которые, они боролись за свою землю. И представьте, как это было услышать мальчику, который родился в Советском Союзе, да?
И вот именно благодаря папе и его патриотическому какому-то воспитанию, и у нас в семье как бы так пошло, что мы знали, что такое УПА, кто такие Січові стрільці, что такое украинская история. Почему сейчас у нас это все идет, почему нам стоит принять хоть какое-то участие в данных изменениях? Потому что, если, грубо говоря, никто из нас не будет ничего делать — ничего не изменится. Про вот это вот «не быть рабом в своей стране» — это, условно, папина мысль, и мне она очень близка. И именно благодаря его воспитанию оно как-то все проявилось.
«Ждать кого-то с войны — это намного тяжелее, нежели быть ближе к войне», — считает Маргарита. Фото Насти ГорпинченкоЕвгений Саватеев: Что отец сказал, когда понял, что вы решили присоединиться к теробороне?
Маргарита Ривчаченко: Это было 24 число, я ему позвонила и сказала, что… они были тогда в Харькове, я в Киеве. Говорит: «Главное не делай поспешных решений и береги себя». В принципе, все. Понятное дело, что они боялись, им было страшно за меня.
Папа мне месяц не говорил, что он пошел также служить. Это было очень смешно, потому что мы потом уже смеялись, и я говорю: «У меня запись стоит, что я 25 уже получила свою корочку». А у него, по-моему, или 26 ему выдали документ. То есть он тоже пришел, он вывез маму с сестрой и пришел тоже. Я его как раз немножко как бы стебала за то, что я раньше присоединилась, чем ты, там на один день.
Конечно, им страшно, мама ужасно переживала, особенно когда мы с отцом, так получилось, в одно и то же время были на Харьковском направлении, идет харьковский контрнаступ.
Мама моя вернулась в Харьков, чтобы быть ближе к семье. Наверное, самый герой в этой семье — это мама, которая это все вообще терпит, вывозит. У отца крайняя ротация была вообще в Бахмут, и это было, конечно, очень страшно. Потому что было такое, что, допустим, нет с ним связи, и это было очень морально тяжко. И я скажу, что ждать кого-то с войны… я вот сейчас понимаю… это намного тяжелее, нежели быть ближе, да, и что-то даже там видеть или что-то делать. Вот, правда, морально это очень обременяет.
И вот у меня так получилось, что и муж военный теперь. Точнее, теперь это муж, и он военный. И я теперь понимаю свою маму, почему она так о нас переживала и беспокоилась.
Евгений Саватеев: Как вы справляетесь?
Маргарита Ривчаченко: Я прошу мне рассказывать всю правду. То есть, условно, сказать, что я где-то там во второй линии, или я там… это не прокатит. Я знаю наших общих знакомых, я знаю людей, с которыми он там выходит куда-то. То есть я все равно найду эту информацию. Плюс у меня также есть много разных выходов и связей. Поэтому я прошу всю правду, и мне обязательно нужно: либо там пошел на задачу — отписался, пришел на задачу — отписался. Пусть это будет день, ночь. Даже если я сплю, пусть меня разбудит это смс, что вернулся, пришел. Или будешь три дня без связи — скажи про это. Я не буду писать первый, второй, третий, а на третий день я буду звонить, писать.
У меня такая семейная история. У меня как раз папа выходил с ротации из Бахмута, а муж заходил, и они так познакомились. В нормальных семьях, знаете, застолье и вот это все. У меня получилось так.
Евгений Саватеев: Как это было?
Маргарита Ривчаченко: Нормально. Пожали руку, увидели, что нормальные люди. Всё в порядке. Тут можно сказать, что пронесло.
Читайте и слушайте также: Херсоне нас встречали с цветами — командир батальона «Крым» Иса Акаев
Маргарита Ривчаченко любит Харьков и считает, что родной город очень изменился за последние годы.
Маргарита Ривчаченко: Условно, почему там в 2014 году, точнее, даже еще в 2013, были эти нарративы (вброшенные политикумом, не простыми харьковчанами) про: «Мы же харьковчане. Мы за свою землю, мы не будем в это вмешиваться». Потом вот эта русская весна — это было, конечно, отвратительно просто. Я помню вот эти заборы, исписанные фразами про то, что «русский мир, приди». Я думаю: «Какой „русский мир“? Ты жил себе нормально».
Но сейчас Харьков показал, что это абсолютно проукраинский город, и столько людей, сколько в Харькове, начало работать на победу. Это реально фантастика. Я была очень приятно удивлена тем, сколько людей, во-первых, присоединилось к Силам обороны, что у нас сразу сформировалось две бригады теробороны. Ну, кроме того, что была сухопутная 92-я бригада легендарная, две бригады Нацгвардии — они постоянно тоже пополняются людьми. Люди шли, идут, работают предприятия.
В Харькове, например, я когда приехала на ротацию… Утром коммунальные службы уже убирают место прилета, люди друг другу помогают, когда, не дай Боже, попадало в жилой дом. Это очень сильно для меня, для харьковчанки, это подняло мой патриотизм к любви к своему городу. Даже скажу больше: мои соседки под подъездом, там, где родители живут, начали (я к ним также говорю на украинском языке) начали отвечать на украинском. И начали это как-то уважать, пришло уважение к форме и так далее. И это, на самом-то деле, приятно.
Харьков основан в 1654 году, и на территории Харьковской области, допустим, были еще и казацкие поселения, изюмский полк тот же самый и так далее. То есть, например, история Казатчины, она общая и для Днепропетровской области, и для Харьковской, да. Я там не говорю уже про Запорожскую, ну, и еще, на самом-то деле, половину Украины. Точно так же, например, в Харькове есть, в Харьковской области, есть город Золочев, который основали переселенцы со львовского Золочева. Ну и так далее.
Мы все едины, и вот, наверное, это очень как-то пафосно звучит, но, на самом то деле, это было бы проще. И, опять же таки, нужно избавляться от этих абсолютно глупых нарративов, что на Востоке только все русскоговорящие и любят «русский мир», что это не настоящие там патриоты и так далее, то есть уходить от вот этого.
Читайте также: Из Московского патриархата — в снайперы ВСУ: история Юрия Черноморца
Евгений Саватеев: За то время, что вы служите, в каких ситуациях вы понимали, что ближе всего к смерти?
Маргарита Ривчаченко: Ой, недавно как раз вспоминали. Прекрасная была ситуация на съёмках за Бахмутом с одним украинским журналистом. Это было божье провидение, что нас не убило. Мы ехали на съемку ПЗРК-шников, у нас слева стрелковый бой, справа выезжает «Бэха». Мы понимаем, что репортаж пора заканчивать, надо убегать. И мы едем… это было как раз тогда еще, это был ноябрь 2022 или декабрь 2022, где-то так. И Бахмут еще весь был под украинской стороной.
И мы были, получается, за Бахмутом на развилке, та, что идет на Лисичанск. Ну, то есть это ноль, прям нулее нуля, скажем так. И мы возвращаемся через город, и мы уже доезжаем до самолётика, того въезда. Мы ехали на двух машинах, и мой ещё один коллега, военный корреспондент Роман Чоп говорит: «Сейчас я тебе покажу, я заснял, смотри!». Я говорю: «Что ты заснял?». А он: «Так мина ж между нами прям легла, так прикольно!».
Ну, то есть мы ехали две машины, одна за одной, и между нами легла мина. То есть фактически буквально секунда вправо-влево — она б легла в одну из машин. И он с таким восторгом рассказывал, что он это заснял, какой классный кадр. Это был веселый момент. Всегда вспоминаем, потому что в тот день все пошло не по плану, не туда. Как-то такой был день.
Были съемки, например, еще тогда в Харьковской области. Я журналистов везла на съемки артиллерии, и, получается, после того, как машинка отстрелялась, мы ехали в укрытие. Нужно технику увести с точки, где был выстрел. И, ну, бывало такое, что когда это очень близко, то фактически сразу засекалось, особенно «Грады». И начиналась контрбатарейная борьба. И очень быстро мы слышали, что по нам летят даже не «Грады», а «Ураганы». Это было, конечно… До сих пор где-то у меня коллега Слава присылал это видео. Он не выключил камеру, когда мы как раз легли, и видно просто, как я лежу, и вот так вот как-то качаю головой. Я реально молилась, я уже, ну я прощалась с жизнью. То есть настолько, это было настолько близко, и настолько как-то… Ну, вот для меня было очень страшно, что я… При том, что это был там не первый обстрел, но вот в тот момент вот я реально прощалась с жизнью.
И потом я так подорвалась: «Всё, уезжаем!». Они такие: «Так давайте ещё заснимем!» Я говорю: «Ребят, я не готова сейчас отвечать, чтобы нас всех тут… Мне потом догану посмертно выпишут. Нет, собираемся, уехали. Допишем интервью чуть-чуть подальше. Давайте мы попросим ребят чуть-чуть отъехать тоже и всё запишем». Таких моментов было…
Маргарита Ривчаченко: Так, да, был ещё один весёлый момент, когда карты так немного подвели, и да, мы практически чуть не заехали в серую зону.
Потом я с командиром «Хартии» ходила по серой зоне в лесах с Сашей Моторным. Вот, и мы что-то идём, он тут рассказывает: «Вот тут были позиции, там разбитая техника, а тут, — говорит, — бачиш, горбок, закопанный русский там». Мы идем, так прикольно, классно. И тут он говорит: «Так, ану тише». «Так, а что такое?». «Так ну мы ж в серой зоне, вот. А если перейдем этот лесок, то там же ж уже русские позиции». И помню я такое: «А, ну да, понятно». Ну как бы надо ж было еще держать лицо, как бы не показывать, что мне ужасно страшно.
Мне было постоянно страшно, конечно. Ну, то есть я этого не стесняюсь, я жуткая трусиха. Но каждый раз это был такой адреналин, и когда ты работаешь с реальными профессионалами, этот страх не ощущается.
У меня была история, когда мы работали с моим хорошим другом, замкомбата танкового батальона, герой Украины, Сергеем Пономаренко. И мы работали с его танком в буквально двух километрах от позиции врага. И у него такая тактика достаточно нахраписта. Он говорит: «Я хочу, чтобы мы выехали на такой, на горбочок, чтобы нас заметили, я хочу, чтобы их „Орлан“ нас заметил, и мы по ним точно-точно отстрелялись, а потом уехали».
У меня тогда были французские журналисты и украинские. И, кстати, один из журналистов, Сергей Окишев, сейчас тоже присоединился к Силам обороны. Я думаю, что он тоже помнит эту прекрасную съемку, когда просто они такие: «Ой, кажется, „птичка“, это наши?» Говорю: «Нет, наши „птички“ тут не летают». Типа дроны разведывательные. Сергей такой: «О, отлично! Сейчас мы навалим, а потом будем уезжать». Это момент, конечно, был: «А когда мы будем уезжать? А давайте уже быстрее».
И так как, получается, у меня была группа разноязычная, с ними то я говорю на украинском, а французам то надо это перевести. А я не говорю на французском, я говорю на английском. И это была смесь английского и матюков. Я сразу прошу прощения. Потом уже всегда, если случаются такие ситуации, я потом c фиксерами объясняю, что: «Ну, понимаете, так просто быстрее там доходит». И реально было такое, что на съемке с британскими, правда, коллегами, когда я кричу там «lay down», типа «ложитесь», там идёт обстрел. А они не слышат. Ну, то есть шум, гул, и когда ты кричишь матюк, матюк почему-то слышат все, и все сразу понимают, что-то значит не так.
Я помню, мне как-то вот тоже иностранные журналисты рассказывали: когда начинается много матюков, наверное, что-то (они же уже различают тоже некоторые слова, скажем так), то наверное, что-то происходит не то. Лучше бы быть настороже. Говорю: «Вы очень правильно заметили. Это очень хороший навык — прислушиваться. Вы не знаете, возможно, языка, но вот эти слова вы все равно поймёте, что значит что-то идёт не так». И да, было весело.
Да, оно как-то очень сильно забывается каждый день. Кажется, что не так уж было и страшно, не так уж было и как-то неприятно. Мы же как-то вышли из этой ситуации, все живы, здоровы, все же хорошо, значит, хорошо. А в тот момент, конечно, думаешь: «Боже, зачем это все? Зачем я вообще пошла в эту армию? Зачем я вообще родилась? Боже, как страшно жить!». Да, было такое.
Читайте также: Я назвала наш экипаж «Харон», мы возили раненых через реку — Катерина Приймак
Евгений Саватеев: Вы много об этом говорите, о том, как быть в армии девушке. Какие выбирают стратегии поведения мужчины, видя вас?
Маргарита Ривчаченко: Это очень интересный вопрос. Потому что, в основном, когда ты молодая девушка и ты не кадровый офицер, в основном первое мнение о тебе: «Боже, а зачем нам вот это вот. Зачем нам ее прислали, это же будут одни проблемы. Она же не в теме, она же ничего не понимает, это как балласт». И только работой, причем только хорошей работой, я бы сказала так, то есть работой, которая показывает результаты, ты можешь доказать, что ты не просто «метр шестьдесят в пикселе», а что ты эффективная рабочая единица.
И на самом деле, когда меня начинают воспринимать как просто профессионала, несмотря на мой гендер и возраст, для меня это самая лучшая похвала. Потому что даже… Вот мы с мужем познакомились на ротации и его первое впечатление было: «Зачем нам ее прислали. Ну что может сделать гражданская девочка? Ну вот что она там будет делать?». Я очень рада, что сейчас его мнение поменялось, но это абсолютная правда, и когда начинают… Наверное, на этом моменте меня все захейтят, но когда начинают говорить: «Вот нам женщинам в армии нужно особое отношение». Нет, женщине…ну есть прекрасная фраза, сказала ее, кажется, Евгения Закревская, если я не ошибаюсь, о том, что: «Мне, как женщине, в армии нужно больше оружия, мне не нужно особое отношение. Мне нужно просто уважение ко мне, как к человеку». Ну, я… ну, грубо говоря, ну, какое между нами различие. Если я, ну, у меня не боевая должность, я не штурмую посадки, я пресс-офицер и занимаюсь коммуникациями. И точно так же, как мужчина пресс-офицер, я также еду на выезды, я общаюсь с журналистами, я делаю документы. Ну, то есть различий в нас, в мальчиках и девочках на этой должности на самом-то деле ну нет.
Есть различия, например, у меня есть коллега Алексей, он был военкором с 2014 года, а потом уже присоединился к силам обороны. И понятное дело, что когда у человека… у него больший опыт, он знает некоторых командиров еще с лейтенантов. Понятное дело, что с ним на контакт пойдут лучше, и это прекрасно. Я училась у него многому, но это не потому, что он мужчина, а потому что он имеет опыт, и он был военкором, и человек на этой войне дольше, чем я. Я еще в университет ходила, когда он уже работал с этим. Понятное дело, что у таких людей нужно учиться, и тоже, несмотря на то, что был бы на моём месте «цивильный парень», а не девушка, это было бы то же самое. Поэтому мне нужно просто показывать, что ты эффективно работаешь.
Конечно же, есть стереотипы, что если тебя поставили на какую-то должность значит, ты чья-то жена, дочь, любовница и вот это вот все. Но опять же таки, когда ты начинаешь работать… в основном все эти стереотипы исчезают и… я же говорю, это точно так же, на самом-то деле, как, например, в условной «неженской сфере», даже в цивильной жизни. Когда я говорила там, что я директор по пиару. Мне говорили: «Ну в смысле, директор по пиару?» «Ну, должность так называется».
Уже там за два года я вижу, как меняется это какое-то отношение, и даже вот там, что приезжают… Уже нет таких фраз, как: «Ой, была у нас тут одна девочка, она там не продержалась месяца. Вот сейчас посмотрим, сколько ты продержишься». Вот, уже такого нет. Потому что, ну, девушка и девушка, окей, ну, покажи, что ты можешь. Бывает такое, что и мужчины не справляются с определенной работой, и их так же ротируют. Поэтому я с этим спокойна.
В 2023 году на войне погиб побратим Маргариты Ривчаченко, который научил ее стрелять.
Маргарита Ривчаченко: Самый неприятный момент для меня, это было сообщение о гибели в Бахмуте в начале этого года моего друга, позывной «Че Гевара». Это человек, который меня научил держать в руках автомат, который научил меня стрелять, который объяснял вообще все. Он служил до этого, служил в АТО, у него был боевой опыт. Это человек, который не посмеялся с девочки, которая вообще пришла, и помогал. Рассказывал, как это все должно быть, что нужно делать, как себя вести. Да, вот это, да, конечно, было страшно.
А дальше… я скажу, возможно, очень крамольную вещь, но ты начинаешь уже некоторые такие сообщения принимать просто как статистику. Я недавно ездила на съемки в Купянск, к 92 бригаде. И Татьяна, пресс-офицер 92- бригады, мне говорит: «А вот помнишь, мы снимали вот там того-то, того-то, а помнишь, мы вот там ездили, вот там такой-то мальчик или вот там такой-то дед?» Говорю: «Да, конечно». Я ж помню, классные были съемки, такие позитивные герои, прям, ну, интересные там вот истории их. Я так, в основном, в принципе, могу, если поднять календарь, могу вспомнить, наверное, практически каждый день наших съемок. Я старалась еще фотографировать что-то, особенно если зайти в галерею. Она говорит: «А там уже никого нет». Никого. Кого мы снимали в прошлом году — никого. И ты понимаешь: нет не только этих людей — нет всего экипажа, потому что это были танковые экипажи.
И то количество людей, которых ты даже… знаете как: знал — был в Facebook друзьями. Не знал, возможно, лично, но когда-то следил за деятельностью еще до войны — прошу прощения — до полномасштабной войны, а их уже нет. И это ужасно страшно. А еще страшнее понимать, что в этой статистике абсолютно скоро может появиться еще какое-то знакомое имя. Я теперь ненавижу Facebook, потому что это та соцсеть, через которую я получаю большое количество этих сообщений. И бывают реально дни, это какой-то коллапс, когда ты заходишь и у тебя буквально несколько сообщений может быть в один день. И страшнее всего это еще… наверное, неправильное слово «страшнее»… Неожиданнее, когда человек не афишировал, что он пошел в Збройні сили, и ты даже не знал, что он что-то делает. Ну, то есть, а его уже нет.
Мне очень повезло, я считаю, я огромный счастливчик, что моя семья не переживала подобный опыт. И, я надеюсь, никогда не переживёт. Я не знаю, насколько сильными являются те люди, которые хоронят своих близких людей. Я не могу даже сравнить. И вот, знаете, вот эту вот там боль каких-то своих просто переживаний, что я знала этого человека, и мне безумно горько, что его нету. А для кого-то этот человек — это была вся его жизнь, весь его мир, а его больше нет.
Я, к сожалению, имею таких подруг, которые, то, что называется, невенчанные вдовы. Не успели пожить вместе, а у неё уже нет человека. Она уже никогда не родит от него детей. У нее никогда не будет свадьбы. Это, наверно, самое страшное, что есть сейчас в этой войне. Это не эти прилеты, Боже, не страх того, что тебя посечёт осколками. Вот этот страх просто не получить больше сообщения, никогда не поговорить — это самое страшное, что есть в этой войне, это потерять близких людей.
Евгений Саватеев: Наш подкаст выходит тоже на русском языке, и мы общаемся с нашими героями на русском языке, и не надо объяснять почему в Украине от русского языка отказываются. Это очевидно. Но что вы думаете об этом вопросе?
Маргарита Ривчаченко: Это может остаться в язык общения дома на кухне с родственниками, которые, например, не понимают украинский язык или еще не выучили его. Но в публичных коммуникациях и особенно в школах, университетах, мне кажется, должен быть только украинский язык.
Они будут учить английский, возможно, испанский, как я, но не русский. И всем родственникам тоже было сказано, что только, ну, то есть украинский язык. И ребёнок будет ходить в украинскую школу. И это уже выбор.
Обязательно нужно говорить про большие трагедии, такие как Голодомор. Моя семья пострадала от Голодомора, и семья моего прадеда полностью вымерла. Все, кроме него, умерли. Это боль моей семьи. Я также хочу рассказать это потом своим детям, чтобы они помнили и знали, кто принёс эту трагедию нам и почему, например… Ну, я уже понимаю, что моя прабабушка меня учила, что выкидывать хлеб — это грех. Ну просто, то есть ты можешь отдать его птичкам, если он засох, зачерствел, заплесневел, но выкинуть его в мусорный бак — это было там чуть ли не бить по рукам. И теперь я понимаю, почему. Потому что когда-то для неё кусок хлеба — это действительно было что-то невероятное. 1932–1933 год в Харьковской области это было очень тяжко. Это история моей семьи. Я считаю, что это нужно об этом говорить. И вот это как раз тоже на часе, наша история.
Евгений Саватеев: Они помнят, да, 1932–1933 годы?
Маргарита Ривчаченко: Да. Смотрите, моей прабабушке, что одной, что второй уже нет более десяти лет. То есть одна ушла в 2009 году, другая в 2010. Но я тогда уже, мне было 10-11, и я с ними говорила. У меня была мечта сделать семейное дерево. Я его таки сделала до седьмого колена.
Евгений Саватеев: Вау, это до XIX века?
Маргарита Ривчаченко: Ну почти. Там как раз получается, что прабабушка помнила своих деда с бабой, и помнила даже там, как какую-то прабабку звали. Ну то есть, вот какие-то такие, да. И вот у меня была такая цель. Я была очень неприятным маленьким ребёнком, который доставал бабушек, вот. И бабушка не хотела, конечно, про это говорить, но потом уже… ну это вот прабабушка не хотела. Но потом дедушка рассказал, что его папы семья… почему он там рос некоторое время в детдоме, почему… потом забрала его тетка, почему мы сейчас не можем пойти на могилу его бабушки. Потому что ее нет, потому что та бабушка умерла от голода.
И прабабушка помнила, она была тогда маленькая, она была 1924 или 1925 года. Но так как и семьи были большие, и память у неё была дай Боже, и да. Она рассказывала, что вот… там как-то она говорила, из чего-то они варили, вообще чуть ли не из, грубо говоря, травы, которая росла возле… Очень спасало, что Харьковская область у нас густо заселена лесами, полями и всем остальным. Она также помнила, что послевоенные годы, после Второй мировой, тоже были достаточно голодными.
Евгений Саватеев: 1946-й, 1947-й?
Маргарита Ривчаченко: Да, да. У меня дедушка 1948-го года рождения. До этого бабушка рассказывала, что было, конечно, тяжковато.
Дедушку она родила вообще в подвале. Потому что у них не было хаты после войны. Так, это прошло после 1945-го, окончания, мы считаем, три года, и до сих пор не было хаты. То есть они были очень бедные. При том, что все и работали, и так далее. Там какие-то колхозы, ну, а-ля ж была работа в Советском Союзе. Поэтому да.
И очень хочется, чтобы как раз мы не забывали о том, кто нам принёс всю эту заразу, и почему когда-то в семье моей прабабушки было там две коровы, и их считали куркулями, а потом бабушка почему-то голодала. Из-за кого это всё произошло.
Слушайте также: Бесит, когда контрнаступление обсуждают в тылу, как сериал — Павел Казарин
В конце разговора снова вспоминаю о женщине с маленькой внучкой из деоккупированного села.
Евгений Саватеев: Если наш разговор услышат та женщина, о которой вы говорили, или россияне, то что бы вы им сказали?
Маргарита Ривчаченко: Сложный вопрос.
Евгений Саватеев: Если вообще надо что-то говорить.
Маргарита Ривчаченко: Я думаю, что уже не надо, знаете. Мы пытались выходить на диалог очень долго. И много действительно правильных и хороших меседжей было сказано еще давно. Но после того, как у нас случилась Буча. После того, как я… Вот я стою, и могилы в Изюме, из которых достают тела мирных жителей и украинских военных. Ну, мне очень сложно воспринимать, в принципе, любого человека с русским паспортом, как, скажем так, не враждебно. У меня все равно присутствует определённого вида отторжение. И это правда.
Я не понимаю, почему, условно, там… Я в 2014 году была еще в школе. Но мои родители, мой папа выходил на Майдан и против того, чтоб у нас была такая диктатура, как у них. А они боятся автозака, они боятся умереть. Мы почему-то должны спокойно воспринимать, что у нас в стране война и нас всех могут убить, потому что им страшно сменить свой режим. Мне чуть-чуть непонятно.
Евгений Саватеев: Что для вас победа?
Маргарита Ривчаченко: Ну, лично для меня это когда, наконец-то, я не буду бояться, что мой муж и мой отец погибнут. Если говорить более про историю нашей страны, наверное, когда будет определенное понимание, что жить стало безопасно. Я, конечно же, хочу, чтобы мы вышли на границы 1991 года, но это не будет так скоро, это не будет тем более легко. И я, к сожалению, не уверена, что после выхода на границы Российская Федерация не перестанет, например, посылать в нас ракеты или обстреливать нас с артиллерии, но уже со своей стороны. Как бы это было понятно, мне кажется, еще там с условного 2014 года. И даже сейчас, вот возьмем ту же Харьковскую область. Есть граница с Россией, и да, они не стоят в Харьковской области, ну только 6% до сих пор оккупирована, они стоят на стороне Российской Федерации и обстреливают из артиллерии районы Харькова. Точно так же и с Сумской областью. Про ракеты и дроны уже не стоит даже говорить. Поэтому, наверное, когда у нас больше не будут лететь ракеты, дроны и артиллерия, это будет победой. Но есть у меня такое предположение, я очень бы хотела ошибаться, но думаю, что нас ждет история Израиля и постоянной, перманентной войны. Быть в готовности, наверное, нам всем придётся.
Читайте также: «Мясные волны» вагнеровцев и экс-коллеги в Москве: интервью с Юрием Мацарским
Это восьмой эпизод подкаста «Правда войны». Предыдущий выпуск — разговор с командиркой взвода аэроразведки Вооруженных сил Украины Натальей Шевчук. На второй день полномасштабной войны, на свой день рождения, она приняла одно серьезное решение, изменившее ее жизнь: вместе с сыном записалась в военкомат.
Чтобы не пропускать выпуски, подписывайтесь на новые эпизоды: Spotify, Google-подкасты, Apple-подкасты.
Над подкастом работали:
Cаунд-продюсер Алексей Нежиков
Сценарист Евгений Савватеев
Редакторка Мила Мороз
Фотографка Настя Горпинченко
Аниматор Владислав Бурбела
Продюсерка Катерина Мацюпа
Креативный продюсер Кирилл Лукеренко